Самаркандская история. Е. А. Глущенко.Россия в Средней Азии. Завоевания и преобразования.

Е. А. Глущенко.   Россия в Средней Азии. Завоевания и преобразования



Самаркандская история



загрузка...

Генерал-губернатор Северо-Западного края (Виленская, Ковенская и Гродненская губернии) Константин Петрович фон Кауфман 1-й осенью 1866 г. по Высочайшему повелению был вызван в Санкт-Петербург. Представившись военному министру Дмитрию Алексеевичу Милютину, Кауфман узнал, что Государь желает беседовать с ним лично. Причины вызова в столицу сообщены ему не были.
По своему обыкновению, Александр II принял Константина Петровича радушно, расспрашивал про Вильно, про настроения в крае, но при этом задавал вопросы не глядя на него и не переставая гладить собаку. Кауфман докладывал, Государь не перебивал. Наконец наступила пауза. Не поднимая глаз, государь спросил:
– Ну а еще что нового?
Александр Николаевич слушал вполуха, нетерпеливо поглаживая пса, наконец поднял глаза на собеседника и, как бы собравшись с духом, заявил:
– А знаешь, Кауфман, я решил отозвать тебя.
Потрясенный неожиданным заявлением, Кауфман быстро овладел собою и, поклонившись Государю, произнес:
– Ваше Императорское Величество, как верноподданный своего Государя, осмелюсь спросить, что это означает: перемену ли системы управления краем или смену только лица?
Император поднялся во весь рост и, погрозив пальцем, сказал:
– Кауфман, ты знаешь: у меня перемены в системе управления не бывает.
Аудиенция была окончена. Охваченный разнообразными чувствами, никого и ничего не замечая, бывший генерал-губернатор направился к выходу.
Так в течение нескольких минут решилась судьба одного из сановников империи.
К.П. Кауфман был снят с генерал-губернаторской должности, в которой пробыл полтора года, но с «оставлением в звании генерал-адъютанта», что означало сохранение к нему Царского благоволения.
Нетрудно представить чувства дисциплинированного военного, привыкшего добросовестно исполнять служебный долг, то есть волю своего Государя. Однако, как бы ни был обескуражен опальный генерал-губернатор, он вполне мог догадаться, что послужило причиной его отставки. Кауфмана постигла участь его предшественника на посту начальника Северо-Западного края, М.Н. Муравьева, получившего в среде радикальной интеллигенции прозвище «вешателя».
В самом деле, в 1863–1864 гг. М.Н. Муравьев не церемонился с польскими повстанцами, но одновременно он инициировал и проводил в жизнь правовые акты, позволявшие оторвать крестьянскую массу от мятежных польских помещиков.
Чем энергичнее «вешатель» радел на пользу крестьянскому сословию, тем большее возмущение его действия вызывали в среде сословия благородного. Жалобы шли не только от малочисленной прослойки русских и остзейских помещиков, к российскому престолу апеллировали вчерашние мятежники – польские дворяне. Центральные ведомства, с которыми генерал-губернатор не советовался, зная их любовь к волоките и в то же время понимая, что промедление смерти подобно, тоже не жалели усилий, чтобы развенчать его в глазах Государя. «Принятые генерал-губернатором меры для обеспечения и устройства быта безземельных крестьян в северо-западных губерниях, – доносил Валуев, – не только находятся в прямом противоречии с коренными началами законоположений об устройстве быта. крестьян в означенных губерниях, но и не достигают своей цели в политическом отношении»[165].
Уступив давлению дворянства, Царь в 1865 г. отозвал Муравьева из Северо-Западного края, возведя его, однако, в графское достоинство. В апреле того же года преемником Муравьева стал Константин Петрович фон Кауфман.
Выбор Государя не был случайным. Константин Петрович входил в окружение очень влиятельного в то время военного министра Дмитрия Алексеевича Милютина, человека широких познаний и глубокого ума. Он и его брат Николай Алексеевич были фактическими лидерами реформаторского движения первой половины 60-х гг. XIX в.
Отстранив Муравьева, Царь уступил консервативному дворянству, но назначением Кауфмана как бы подтвердил, что курс преобразований в крае сохраняется. Будучи сам человеком реформаторских убеждений, но и государственником, Кауфман так понимал свою задачу: максимально замирить край, наказать виновных в мятеже, сохранить целостность империи.
Незадолго до своей смерти в 1866 г. М.Н. Муравьев опубликовал записки, в которых упоминал К.П. Кауфмана: «Хотя с немецкою фамилией, но истинно православный и русский, решившись принять на себя тяжкую обузу управления Северо-Западным краем, дал себе твердый обет не отступать от введенной мною системы действий и во что бы то ни стало водворить в крае русскую народность и православие»[166].
Но все повторилось. Те же жалобы и доносы, только круг жалобщиков и доносителей расширился. «В силу административных распоряжений генерал-адъютанта Кауфмана составленные и утвержденные выкупные акты пересматривались, причем понижались выкупные платежи, и крестьяне получали ряд прав, в коих при прежней поверке им было отказано»[167], – доносил по инстанциям новый генерал-губернатор Северо-Западного края А.Л. Потапов. В этом был криминал: «Крестьяне получали ряд прав, в коих. им было отказано».
Александр II находился в тяжелейшем положении. В течение первых десяти лет своего царствования он балансировал между двумя партиями, тянувшими его в противоположные стороны. Александру Николаевичу было невыносимо трудно выбирать между этими двумя партиями.
Изначально умом Государь был на стороне либеральной бюрократии, то есть на стороне партии государственного интереса, но результаты реформ, крестьянской прежде всего, разочаровывали. К тому же у партии сословного интереса появился мощный союзник – революционеры-разночинцы. 4 апреля 1866 г. Каракозов стрелял в Александра II. По огромной стране разнеслось: «Разве такое было бы возможно при Николае Павловиче? Вот и допрыгались со своими либеральными опытами!»
В петербургских гостиных говорили, что причиной отставки Кауфмана стало дело Иосафата Огрызко, одного из лидеров польского мятежа, который прятался от правосудия в Петербурге, а Кауфман требовал его высылки в Вильно для предания суду. Так бы и случилось, если бы у Огрызко не было могущественного покровителя в лице. шефа жандармов П.А. Шувалова.
Диктатор вел широкий розыск крамолы в центральных губерниях, но поразительным образом благоволил вчерашним мятежникам. «Замечательно, что и к полякам, находясь у власти, он относился снисходительно, отстаивая <…> интересы польских помещиков»[168], – пишет автор биографий российских государственных деятелей К.А. Скальковский. Феномен П.А. Шувалова современники объясняли тем, что шеф жандармов, будучи сам наполовину поляк, был женат на польке и через нее тесно связан с дворянским обществом Польши. Можно добавить, что он был восторженным англоманом, так что при такой загруженности посторонними симпатиями для отечественного патриотизма в его душе не оставалось места.
Как бы там ни было, дело Огрызко стало, видимо, последним аргументом, убедившим Императора отозвать Кауфмана из Вильно. Александр II уступил консервативному лагерю, продолжая балансировать между двумя партиями. К 1866 г. для него это стало обычаем. Поэтому у Кауфмана, поселившегося скромным отставником на Васильевском острове, тоже был шанс. А пока после бурных месяцев губернаторства в неспокойном крае время для него затормозило свой бег, и у 48-летнего инженер-генерал-лейтенанта появилась возможность оглядеться, подвести итоги своей карьеры (возможно, она уже была закончена), разобрать архив.
На протяжении всей истории рода, известного с XV в., фон Кауфманы служили многим сюзеренам. Родоначальником рода считается Освальд Кауфман, живший в Тироле в 1444 г. Его сына Эбергарда император Священной Римской империи Фридрих III возвел в 1469 г. в рыцарское достоинство. На протяжении трех веков фон Кауфманы были на виду, занимая важные посты в Австрии, Бранденбурге, при дворе польского короля Станислава-Августа. Один из Кауфманов, Ульрих, был епископом и ректором Венского университета (1533).
В России представители рода – Август и Теодор – появились в царствование Екатерины II. Они служили в русской армии под началом Потемкина, Румянцева и Суворова. Отец Константина Петровича, Петр Федорович, в 9 лет остался сиротой, и Императрица Екатерина назначила ему трех опекунов, в том числе своего секретаря Храповицкого. Закончив шляхетский корпус, он начал ратную службу у А.В. Суворова, участвовал в Отечественной войне 1812 г., в кампаниях турецкой 1828 г. и венгерской 1848 г. За отличную службу ему был пожалован в царстве Польском в Брест-Куявском уезде майорат с годовым доходом 5 тысяч злотых.
19 февраля 1818 г. у Петра Федоровича фон Кауфмана родился сын Константин; произошло это событие в усадьбе Майданы близ Иван-города. По семейной традиции, мальчику была уготована военная карьера. Он начал ее в 14 лет юнкером Главного инженерного училища. Младший Кауфман прекрасно учился и вместе с будущим героем Севастопольской обороны Тотлебеном в 1839 г. был выпущен в армию в чине инженер-поручика. 13 лет молодой военный инженер провел в рядах сражающейся Кавказской армии. Здесь он приобрел опыт ведения боевых операций в специфических условиях колониальной войны, то есть войны регулярной армии с отрядами непрофессионального, но объединенного идеями религиозной и национальной исключительности противника. Офицер инженерной службы участвовал во многих громких делах, в штурмах укрепленных аулов, два раза был ранен, получил многочисленные награды, в том числе знак ордена Святого Георгия 4-й степени, который, как известно, давался за личное мужество в бою.
Крымскую войну полковник Кауфман встретил в должности командира Кавказского саперного батальона. В 1855 г. он назначается командиром гвардейского саперного батальона и в этом качестве участвует во взятии хорошо укрепленной английскими инженерами турецкой крепости Карс. В деле под Карсом Константин Петрович проявил себя не только как способный военный инженер, сумевший эффективно обеспечить осаждавшие крепость русские войска в инженерном отношении, но и как дальновидный аналитик. Он организовал тщательный опрос местных жителей, которые снабжали турецкий гарнизон провиантом и фуражом, и составил четкое представление о запасах того и другого в осажденной крепости. Сделав расчеты, он доложил главнокомандующему Кавказским корпусом Н.Н. Муравьеву, что Карс падет в ноябре. Муравьев поверил командиру гвардейских саперов и усилил плотность осады. 16 ноября 1855 г. 20-тысячный гарнизон капитулировал[169], что резко повысило авторитет 37-летнего полковника в глазах начальства. С восшествием на престол нового Императора (тот короновался, кстати, 19 февраля, то есть в день рождения К.П. Кауфмана), инженер-полковник назначается членом совета Императорской военной академии, а в 1858 г. был включен в состав Свиты Его Императорского Величества, что свидетельствовало о благорасположении к нему Государя.
Став в 1860 г. директором канцелярии Военного министерства, Кауфман активно поддержал товарища министра, а с 1861 г. главу военного ведомства Д.А. Милютина в его реформаторских начинаниях. Совместные усилия в организации военных округов, новых военных учебных заведений и других нововведений сблизили двух молодых генералов (Кауфман был произведен в генерал-майоры в 1862 г.). С тех пор они стали соратниками-единомышленниками до конца дней Константина Петровича. Именно из недр Военного министерства в 1865 г. генерал-лейтенант и генерал-адъютант К.П. фон Кауфман был «рекрутирован» в генерал-губернаторы Привисленского (Северо-Западного) края.
Теперь же, полузабытый, он скромно жил на Васильевском острове, в то время как «высшие сферы» напряженно обсуждали проблему новых территориальных приобретений на дальних юго-восточных рубежах империи.
11 июля 1867 г. был принят специальный закон: было создано Туркестанское генерал-губернаторство в составе двух областей – Сырдарьинской и Семиреченской. По рекомендации Д.А. Милютина генерал-губернатором нового края был назначен К.П. фон Кауфман. Царским манифестом от 17 июля 1867 г. ему были предоставлены неограниченные полномочия «к решению всяких политических, пограничных и торговых дел, к отправлению в сопредельные владения доверенных лиц для ведения переговоров и к подписанию трактатов, условий или постановлений, касающихся взаимоотношений России с этими странами»[170]. Как писал долголетний его сподвижник Н.П. Остроумов, «Константин Петрович своими распоряжениями иногда даже предупреждал высшую правительственную власть, которой оставалось только соглашаться с его распоряжениями и утверждать их в законодательном порядке»[171].
Все лето и начало осени Кауфман тщательно готовился к новой миссии: изучал документы, беседовал с десятками людей, бывавших в его генерал-губернаторстве, с руководителями различных ведомств, подбирал сотрудников. За те месяцы, что он оставался в Петербурге, готовясь к отъезду в неведомый край, искусные придворные мастера великолепно оформили Царский манифест, дававший туркестанскому наместнику огромную власть, – это было произведение искусства само по себе. «Сама грамота в золотом глазетовом переплете, – свидетельствовал историк Туркестана М.А. Терентьев, – прошнурованная толстыми золотыми шнурами, пропущенными сквозь массивный серебряный вызолоченный ковчежец и залитыми красным воском с вытисненною на нем большой государственной печатью; большие золотые кисти, прикрепленные к концам шнуров; текст, писанный золотом и крупными буквами в рамке из гербов всех губерний и областей России, красивая подпись Императора Александра II – все это вселяло в именитых туземцев, которым Кауфман не упускал случая показать «золотую книгу», особое к ней почтение и благоговение. Быстро разнеслась молва о «золотой книге» и страшной власти, данной ею Кауфману»[172]. Как видим, психология обитателей тех мест учитывалась при подготовке первого генерал-губернатора Туркестана к исполнению его должности. Именно благодаря волшебной «золотой книге» Кауфман получил от покоренного азиатского населения титул «ярым-падшо», то есть «полуцарь». Так называли только его, и никого из его преемников.
Кауфман готовился отправиться к месту новой службы в момент серьезного обострения российско-бухарских отношений. Его предшественники – военные губернаторы бывшей Туркестанской области М.Г. Черняев и Д.И. Романовский – в течение 1865–1866 гг. нанесли ряд чувствительных поражений бухарскому эмиру, отторгнув часть его владений. В битве близ урочища Ирджар (8 мая 1866 г.) бухарская армия, возглавлявшаяся самим эмиром Музаффаром, была разбита и после неудачных попыток перейти в контрнаступление, понеся значительные потери, бежала в свои пределы. Вслед за этой победой русские войска захватили город Ходжент и крепость Нау, прикрывавшие доступ в Ферганскую долину. Заняв эти стратегически важные пункты, российская сторона предложила эмиру прислать в Ташкент к оренбургскому генерал-губернатору уполномоченного для ведения мирных переговоров. Эмир согласился с этим предложением, но его посланец не имел полномочий принимать безоговорочно все условия Крыжановского; так он не согласился с требованием последнего выплатить в десятидневный срок контрибуцию в размере 100 тысяч бухарских тилл (крупная сумма). Для Крыжановского это был повод продолжать военные действия – русские отряды вошли в пределы Бухарского ханства и штурмом взяли крепости Ура-Тюбе, Джизак и Яны-Курган, выйдя таким образом на подступы к Самарканду.
После этих побед российского оружия мирные переговоры были продолжены, и к тому времени, когда К.П. Кауфман получил свое новое назначение, уже был готов предварительный вариант российско-бухарского соглашения. Теперь уже Кауфману, а не Крыжановскому следовало подписать трактат, определявший отношения России с самым сильным из среднеазиатских ханств. Ему же предстояло институализировать русско-хивинские и русско-кокандские отношения. И хотя ему была известна осторожная позиция Министерства иностранных дел касательно территориальных захватов, он не был их противником, хотя и не считал вооруженную экспансию главной целью своей будущей деятельности.
Кратчайший путь к месту нового назначения генерал-адъютанта фон Кауфмана был весьма долгим – 4081 верста; путь этот был проложен и кое-как обустроен по приказу бывшего военного губернатора Туркестанской области М.Г. Черняева. В 1870 г. капитаном Маевым был даже составлен и опубликован путеводитель «От Санкт-Петербурга до Ташкента».
О том, как в конце 60-х гг. прошлого века добирались до Ташкента, оставлено немало ярких свидетельств. От столицы до Нижнего Новгорода через Москву добраться можно было весьма удобно – по железной дороге. До Москвы отправлялись три поезда ежедневно: в 8 часов 30 минут, 14 часов 30 минут и 16 часов 30 минут. Самым удобным был почтовый в 14 часов 30 минут; за место первого класса в этом поезде нужно было заплатить 19 рублей, в пассажирском второго класса – 13 рублей, а за третий класс пассажирского совсем немного – 4 рубля 50 копеек. (Через сто лет цены на билеты по этому маршруту оставались теми же.) Пассажиры завтракали, обедали и ужинали в ресторанах и буфетах на станциях во время остановок, которые продолжались от 10 до 45 минут. Можно было также купить целый «семейный вагон», заплатив от 100 до 150 рублей. В этом случае путешествие из Петербурга в Москву становилось чрезвычайно комфортным.
Почтовый прибывал в Первопрестольную за два часа до отбытия нижегородского экспресса, что позволяло без спешки перевезти вещи на другой вокзал и разместиться в вагоне. Ночь в пути, и в 8 часов 16 минут утра путешественники появлялись в Нижнем. Опять же не торопясь, можно было доехать на лошадях до волжской пристани, где уже под парами стоял один из пассажирских пароходов, отбывающих в Самару. Пароходы принадлежали разным компаниям: «Самолет», «Лебедь», «Кавказ и Меркурий» и др.; можно было выбрать любой. Путешествие по Волге длилось двое суток и тоже было комфортным, увлекательным и недорогим – в первом классе за 10 рублей 40 копеек, во втором – за 7 рублей 50 копеек, а в третьем – всего за 3 рубля. Работали рестораны, играла музыка.
Добравшись до Самары, путнику следовало перестать благодушествовать: несмотря на то что почтовый тракт до Оренбурга был хорошо наезжен, многочисленные почтовые станции были удобны и просторны, лошади сыты и хорошо выезжены, ямщики отлично знали свое дело, однако уже в Самаре нужно было озаботиться, дабы «пройти» основную дистанцию от Оренбурга до Ташкента – 1879 верст – с наименьшими потерями. «Почти все проезжающие в Ташкент летом, весною или раннею осенью, – сообщает Маев в своем путеводителе, – запасаются в Самаре тарантасами, и только весьма немногие, при крайней скудости своих денежных средств, решаются ехать степью на перекладных»[173].
Купив тарантас, его следовало оборудовать для переезда по Дикому полю. «Если тарантас открытый, без верха, то приделывают холщовый навес для предохранения от летнего зноя, а зимою – верх из плотных кошем; в Оренбурге же покупают или заказывают несколько чек и больших гвоздей, гаек, берут запасные оглобли, хомут, а если можно, то и два запасных колеса, веревок толстых (для постромок) и тонких для перевязки в случае надобности сломавшихся частей экипажа. Запасаются также салом для смазки колес»[174].
В Оренбурге начинались настоящие трудности, и путешественники готовились во всеоружии встретить любую дорожную неприятность. Ехавший в Ташкент в 1866 г. по казенной надобности чиновник и одновременно публицист П.Н. Пашино поступил весьма предусмотрительно: «Бывалые люди в Оренбурге объясняют, что в степи на станциях ничего не найдешь. Это последнее обстоятельство я принял к сведению и поторопился завести себе гвозди, веревки, пилу, топор, молоток, долото, бурав, терпуг и пр. Словом, я выезжал из Оренбурга в возке, нагруженном всякою всячиною, как мелочная лавочка: тут были и аптека, и книги, и писчие принадлежности, чай, сахар, всякое копченое, печеное и вареное. Был и погребец, и чайник медный и таган железный. Не забыты дрова и угли. Было все, чего недоставало Робинсону на необитаемом острове»[175].
А вот В.А. Полторацкий, служивший по военному ведомству, взял с собою в тарантас «два ящика с посудой, десять пар различных сапог Лаубе и 15 тысяч папирос Лаферма. а еще белье, платье…»[176]. Как при такой загрузке в экипаже помещались сами путешествовавшие (в одиночку не ездили), остается загадкой.
Дорога была отчаянно плохой, хотя называлась дорогою, – приходилось ехать по сплошному разливу рек и ручьев, причем вода достигала высоты колес. Плохие, измученные лошади едва волокли тяжелые тарантасы.
Почтовые станции содержали киргизы (так называли тогда казахов), не имевшие представления о ямщицком деле. Сами станции были тесными, низкими мазанками, порой без мебели. Случалось, что истомленные путники не находили на месте, указанном в путеводителе, долгожданной станции: выяснялось, что станционный смотритель вместе со станцией откочевал верст за двадцать от установленного контрактом пункта: «Лоша все кушал здесь, – гайда другое место»[177]. Для кочевников это было так естественно.
Опасаться приходилось и зверей, в частности тигров, и лихих людей. «Нужно знать положение человека, – писал Пашино, – проезжающего в Ташкент во время военных действий, когда две станции между Чимкентом и Ташкентом сняты, когда киргизы шалят: можно попасть в плен, а там, пожалуй, пятки срежут да конских рубленых волос положат; мало ли какого свинства ожидать можно от азиатцев»[178]. Впрочем, этим самым «азиатцам» с их свинством Пашино сочувствовал и даже ради них впоследствии совершил должностное преступление.
Путешествовавшие таким образом, как Пашино и Полторацкий, добирались до Ташкента обычно за два месяца, однако курьеры пролетали этот путь в два, а то и в три раза быстрее: свежие лошади, «запчасти» к тарантасам для них находились – это была первейшая забота станционных смотрителей.
Кауфман выбрал самый долгий, кружной путь в свой «престольный град» Ташкент. В начале сентября он отправился с большой свитой в Оренбург, затем в Омск, оттуда в укрепление Верное (нынешняя Алма-Ата) и далее в Ташкент. На то были веские причины – нужно было обсудить будущее взаимодействие с оренбургским и западносибирским генерал-губернаторами и познакомиться по возможности с большей частью вверенного его управлению края, занимавшего в то время площадь 14 947 квадратных миль, или 38 712 квадратных километров.
Исключительно важной была его встреча с Крыжановским, который к приезду Кауфмана подготовил договор об отношениях с Бухарой. Документ определял русско-бухарскую границу по хребту Кашгар-Даван, по Нуртынским горам до песков Кызыл-Кум, оттуда к Букан-Тау и к устью Сырдарьи. Россия и Бухара обязывались вести непримиримую борьбу с разбойничьими шайками, открывали свободный доступ купцам в города России и Бухарского эмирата, гарантировали равенство русским и бухарцам в платеже различных сборов; русские получали право строить свои караван-сараи в любом населенном пункте эмирата, иметь на его территории любую недвижимость: суд и расправа в отношении российских подданных оставались в руках русских властей; эмир обязывался защищать русские караваны и русское имущество.
Кауфман счел необходимым добавить к трактату пункт о сношениях эмира с российским правительством только через туркестанского генерал-губернатора, что подчеркивало, с одной стороны, неравноправность правителей России и Бухары, а с другой – исключительные полномочия наместника Туркестана. Крепость Яны-Курган Кауфман решил вернуть бухарцам, тем более что она оказывалась за линией, занятой русскими, и только провоцировала эмира на продолжение борьбы.
14 сентября 1867 г. трактат, подписанный Кауфманом, был вручен бухарскому послу, который к тому времени добрался до Оренбурга. Из Бухары он ехал не торопясь, ведя попутно антирусскую агитацию, подстрекая к дезертирству солдат из татар, а казахов – к разорению русских почтовых станций и укреплений.
Еще не доехав до столицы своего обширного владения, Кауфман получил возможность убедиться в правоте тех старых туркестанцев, которые на многочисленных примерах доказывали ненадежность и коварство должностных лиц среднеазиатских ханств. Впрочем, для русского генерала, сделавшего свою карьеру на Кавказе, это было не внове. В то самое время, когда два генерал-губернатора вели мирные переговоры с бухарским посольством в Оренбурге, бухарцы захватили в плен на проезжей дороге русского офицера и трех солдат.
Вместе с трактатом о мире и сотрудничестве между Российской империей и Бухарой Кауфман отправил эмиру копию Царского манифеста о его назначении туркестанским генерал-губернатором и данных ему полномочиях. Так он поступал и в дальнейшем, известив о том же ханов Хивы и Коканда.
Весь октябрь Кауфман инспектировал новое генерал-губернаторство, по нескольку дней останавливаясь в укреплениях на территории нынешнего Казахстана. В укреплении Верное, ставшем через два десятилетия городом Верным, а затем Алма-Атой, он провел неделю. Тогда Верное было административным центром Семиреченской области. По свидетельству очевидцев, Кауфман занимался делами области, крепости и гарнизона с утра до позднего вечера, «принимал всех и выслушивал каждого и тотчас делал свои распоряжения, посылал курьеров в Ташкент с приказаниями для исполнения его распоряжений. К его приезду доклады, делаемые служащими, казались нескончаемыми. И только под вечер он со своею свитой и с обычным конвоем, сотнею казаков, выезжал из крепости обозревать окрестную местность»[179].
Никогда еще ни одному генерал-губернатору не устраивались столь торжественные встречи, как Кауфману: фактически его принимали и воспринимали как члена Царствующего дома. Гарнизон Верного был выстроен для смотра в полной парадной форме с развернутыми знаменами, что полагалось при встрече только Августейших особ. Около занимаемого им дома были выставлены почетный караул при офицере, а также хор музыкантов и ординарцы от всех войсковых частей и подразделений. «И сам Кауфман – не то что все начальники, до него прибывавшие в край: он не отвергал делаемых ему высоких встреч и помп, – писал непосредственный участник этих помпезных встреч генерал Колокольцев[180], – генерал-адъютант Кауфман, напротив, перед азиатским народом старался сохранить свое достоинство, как посланный от Великого Государя»[181].
Торжественный смотр войск, громкая музыка, тренировочная артиллерийская пальба, подношение хлеба-соли – все это было неким театральным действом, имевшим целью внушить населению уважение и почтение к новой власти. В той же крепости Верное Кауфман помиловал несколько разбойников, на казнь которых уже собрались многочисленные зрители из местных жителей. Сделано это было специально, дабы продемонстрировать могущество и милосердие России, ее отличие от грубого деспотизма традиционных мусульманских правителей.
7 ноября 1867 г. генерал-губернатор доехал наконец до своего стольного града Ташкента.
Русский Ташкент был совсем невелик, но это был правильно спланированный городок с площадями и улицами, застроенными побеленными домами из кирпича-сырца с глиняными крышами и без деревянных полов – пиломатериалы были редкостью и ценились дорого. Вдоль улиц, мощенных щебнем, были прорыты арыки, обсаженные еще совсем невысокими пирамидальными тополями, не дающими, к сожалению, столь необходимой в том жарком краю тени. Однако тень можно было найти в публичном парке Минч-Урюк, и не только тень, но и приличный буфет, неотъемлемую принадлежность всякого русского губернского или уездного города. Парк этот достался в наследство от побежденного Черняевым кокандского хана, как, впрочем, и вся территория цитадели, где разместились казармы, а также домики офицеров и чиновников.
В этой ханской урде (цитадели) русские люди жили привычной жизнью. Вот какой ее увидел Пашино в 1866 г.:
«На перекрестке попались мне два пьяных солдата, державшиеся за забор и рассуждавшие между собой вслух.
– Митрич, айда трахнем еще, – говорил один, упираясь спиною в забор.
– Пошел ты к… Подносил я тебе, ты отказался, сказал – не хочу, – рассуждал другой, упираясь в стену затылком, приправляя речь многими непечатными словами.
Потом мы встретили солдата, шедшего обнявшись с сартом и рассуждавшего что-то по-татарски. Солдаты были все в белых рубахах, красноватых штанах и кепи»[182].
Когда Кауфман появился в Ташкенте, русская часть города походила скорее на военный лагерь. Для генерал-губернатора и его канцелярии подобающего помещения не нашлось – пришлось остановиться в домике без окон, который отапливался переносной печкой (надвигалась хоть и недолгая, но подчас суровая зима). Весной крыша стала протекать, и, пока ее не починили, Кауфман писал свои донесения Царю под большим зонтом. Однако уже через два года был отстроен просторный и благоу строенный генерал-губернаторский дом, который ташкентцы не без основания называли дворцом. Выпустивший свой путеводитель в 1870 г. Маев мог уже уверенно написать: «Общественная жизнь в Ташкенте устанавливается понемногу. В городе имеется уже клуб, с довольно порядочною библиотекой, устраиваются спектакли, концерты, публичные чтения, вечера, пикники. В кафе-ресторане Розенфельда можно получить обед, весьма недурной и относительно недорогой. Порция каждого кушанья стоит 35 коп. <.> Самый город мало-помалу теряет уже свой прежний бивуачный вид»[183]. Умели обживаться на новом месте наши предки.
В домике без окон первый туркестанский генерал-губернатор продиктовал два письма, которые положили начало окончательному выяснению отношений России с Хивинским и Кокандским ханствами. Кауфман извещал хивинского хана Мухаммеда-Рахима и кокандского Худояра о своем назначении и своих обширных полномочиях, увещевал отказаться от набегов на поселения и кочевья, расположенные на землях, присоединенных к Российской империи, предлагал установить, как теперь бы сказали, взаимовыгодные торговые связи, открыв свободный доступ для русских купцов во все населенные пункты обоих ханств.
Ответных посланий пришлось ждать долго. Только в феврале 1868 г. пришло письмо из Хивы, да и то не от хана, а от его кушбеги – премьер-министра и министра финансов одновременно, в котором тот поучал Кауфмана, как ему следовало вести себя в отношении Хивы. Хивинцы давали Кауфману понять разницу между ним, всего лишь подданным русского Царя, и ханом – самодержавным владетелем: генерал-губернаторский уровень приравнивался к уровню кушбеги. По той же причине, видимо, не отвечали другие ханы. Что же касается хивинского хана, то стоит добавить, что от роду ему было всего 20 лет и что он отчаянно увлекался соколиной охотой, а отнюдь не государственными делами.
Проведя в Ташкенте неделю, Кауфман выехал в Ходжент, на передовую линию для обозрения пограничной с Бухарой полосы. Там было официально провозглашено о создании Туркестанских генерал-губернаторства и военного округа. Слух об учреждении Туркестанского военного округа, то есть военно-административной единицы, сформированной для организации боевых операций, быстро разнесся окрест и вызвал переполох, прежде всего в ближайшем к Ташкенту Кокандском ханстве: знать бросала свои дома и усадьбы и переселялась в китайские владения. Вовсе не на такой эффект рассчитывал Кауфман, отправляя к Худояру Кокандскому свое послание.
Новый, 1868 год принес первые очень ощутимые военно-политические успехи наместнику обширного Туркестанского края. В январе удалось мирными средствами убедить Худояра заключить российско-кокандский торговый договор на условиях, продиктованных Кауфманом. Русские купцы получили наконец все требуемые привилегии и льготы: как и для мусульман, для русских устанавливались фиксированные пошлины на ввозимые товары в размере 2,5 процента их стоимости; им гарантировалось свободное и безопасное пребывание в ханстве повсеместно, организация в любом населенном пункте своих складов (караван-сараев); Коканд допускал на свою территорию российских торговых агентов. То был первый шаг к установлению торговой монополии российских товаров на кокандских рынках.
Подписав вместе с туркестанским генерал-губернатором торговый договор, кокандский хан этим не удовлетворился и послал в Петербург посольство, чтобы получить от Императора грамоту и тем самым укрепить в глазах подданных свой пошатнувшийся авторитет. Вперед посольства с объяснениями и рекомендациями от Кауфмана полетел на лихих лошадях курьер генерал-губернатора. В результате посланец хана купец Умидов (говоривший неплохо по-русски) получил для хана искомую грамоту, роскошные подарки и бриллиантовую звезду ордена Святого Станислава 1-й степени; сам же посол был пожалован в чин действительного статского советника и награжден орденами Святой Анны и Святого Станислава 2-й степени. Русские власти не нарушали древнюю, заложенную Римом, традицию щедро поощрять сговорчивых туземных властителей.

* * *
Бухарский эмир не спешил, однако, стать кавалером русских орденов – он готовил отпор новому наместнику русского Царя. Эмир Музаффар не был столь легкомыслен, как хивинский собрат, сверх меры увлеченный соколиной охотой. Музаффар понимал, что в одиночку, даже обладая численным перевесом, русские батальоны ему не одолеть, а потому он упорно в течение семи месяцев сколачивал антироссийскую коалицию, склоняя к участию в ней Хиву, Афганистан, Коканд, Турцию и даже администрацию Британской Индии. Турция и британская колониальная администрация, ответственные участники международных отношений, сразу отказались, остальные потенциальные члены коалиции отвечали уклончиво, но вели переговоры. Именно поэтому эмир Бухары не торопился и ответил, да и то весьма туманно, только после вторичного письма генерал-губернатора, отправленного в начале марта 1868 г.
Потерпев от русских не одно поражение, эмир Музаффар, надо думать, охотно согласился бы на предложения Кауфмана, но он к этому времени оказался заложником традиционной религиозной нетерпимости и бухарского изоляционизма. Фанатичные муллы, улемы и беки требовали от эмира решительных действий против Российской империи, угрожая заменить его на бухарском троне его собственным старшим сыном, Абдулмаликом. Воспользовавшись отсутствием эмира, находившегося на богомолье, мусульманские вероучители приняли решение объявить русским священную войну газават, а эмира назвали неспособным управлять своим правоверным народом, поскольку в битве под Ирджаром в мае 1866 г. он спровоцировал бегство своего войска после первых же выстрелов русских солдат. Вернувшись в Бухару, эмир был встречен враждебной толпой, осыпавшей его упреками и угрозами. Музаффару ничего не оставалось, как одному, без союзников (Хива, Афганистан и Коканд в последнюю минуту отказались от противоборства с империей), объявить газават.
Дело, впрочем, было не в одном слепом фанатизме, толкавшем бухарцев на авантюру: была и достаточно трезвая оценка соотношения сил. К весне 1868 г. туркестанский генерал-губернатор имел в своем распоряжении в Сырдарьинской области чуть больше 8 тысяч солдат и офицеров – недостача в войсках по штатам составляла более 3 тысяч человек; еще большая недостача была в казачьих сотнях – около 4,5 тысячи офицеров и нижних чинов. Таким образом, недоставало почти трех батальонов пехоты, одного артиллерийского дивизиона и семи казачьих сотен, или трети боевых сил области. Солдаты и офицеры постоянно болели разнообразными местными болезнями. В течение восьми месяцев, с августа 1867 г. по апрель 1868 г., в лазареты поступили 12 тысяч больных, из них скончались 820 человек, то есть почти целый батальон. Вблизи бухарской границы в Яны-Кургане и Джизаке из двух батальонов, там стоявших, едва можно было собрать к весне 1868 г. роту здоровых бойцов. На передовой пограничной линии лечить больных было некому и нечем: доктора заболели, и их отправили в Ташкент. Не было хины – лекарства против самого распространенного заболевания, малярии. Единственный оставшийся на ногах фельдшер лечил всех подряд полынью.
Бухарские лазутчики, без труда собиравшие данные о состоянии здоровья Царского войска, доносили в Бухару, что «русские вымирают, их осталось очень и очень мало, отчего ярым-падшо решил бежать в Петербург»[184]. Действительно, на 9 апреля 1868 г. был назначен отъезд Кауфмана в Петербург. Многое знали бухарские агенты, однако, будь профессионалами, они могли бы сообщить своему владыке еще более важные сведения о боеготовности русских войск. Так, около тысячи солдат строевой службы были отвлечены на обслуживание лечебных и хозяйственных учреждений, а также для поддержания в надлежащем состоянии почтовых станций. Кроме того, более 400 нижних чинов временно были назначены денщиками к тем многочисленным офицерам и чиновникам, которые прибыли в Туркестанский край вместе с новым генерал-губернатором, не имея собственной прислуги (такое это было время, когда любое «благородие» – военное или статское – имело право получить слугу). Исключительно важными разведывательными наблюдениями могли бы стать и такие: войска сами строили для себя казармы, а потому на строевые и стрелковые занятия у них не оставалось времени[185]. Однако и без этих тонкостей эмиру хватало обнадеживавших данных, из которых можно было сделать вывод, что русские едва ли были готовы к серьезным боевым операциям.
Не горя желанием вступать с русскими в боевое соприкосновение, эмир тем не менее серьезно готовился к нему. К весне 1868 г. он располагал внушительной силой: 12 батальонов пехоты, 150 орудий полевой артиллерии (в том числе нарезные), от 20 до 30 сотен кавалерии; это значило, что в регулярных войсках Бухары состояло около 12 тысяч пехотинцев и 1,5 тысячи артиллеристов. Пешие сарбазы (солдаты регулярной пехоты) вооружены были неважно: огнестрельного оружия хватало только на первую шеренгу, при этом ружья были разных образцов и калибров: кремневые, ударные, охотничьи двустволки (тульские). Ополчение имело на вооружении фитильные мушкеты XVIII в. Вторая шеренга сарбазов была вооружена холодным оружием местного производства, очень немногие имели пистолеты и сабли. На вооружении регулярной кавалерии состояли сабли и пики.
Сарбазов набирали как по вольному найму, так и принудительно. Набранные принудительно были главным образом рабы-персы либо дети рабов. Сарбаз получал 4 рубля в месяц и пару платья (штаны и кафтан) на год. Кормились сарбазы за свой счет. Ополченцев эмир собирал в случае войны, вооружал совсем плохо и никак не одевал, зато кормил.
Бухарские сарбазы обучались сразу по двум уставам: русскому времен Николая I и английскому, заимствованному у афганцев. По русскому уставу их муштровали русские дезертиры, в том числе казаки. Нетрудно представить, какие это были специалисты.
Кстати сказать, превосходство русских войск над бухарским в вооружении было несущественным: нарезных орудий артиллерийский парк имел немного, оружием пехоты были ружья разных калибров и систем, знаменитой винтовки американца Х. Бердана, усовершенствованной русскими офицерами А. Горловым и К. Гуниусом, в Туркестанском военном округе еще не знали – она только-только была одобрена Военным министерством, и первая партия берданок («русских винтовок», как их называли в США) еще не поступила из-за океана. Пулемет, ставший «сверхоружием» британских колониальных войск в конце XX в., еще не был пущен в серию.
Бухарскому воинству противостояла совсем небольшая группировка русских, расположенная (разбросанная) по линии непосредственного соприкосновения, всего 6300 человек. Таким образом, газават бухарцев отнюдь не казался русским военачальникам авантюрным предприятием.
Свой отъезд в Петербург для доклада Государю и военному министру о состоянии вверенного ему края Кауфман отменил сразу же по получении известия о движении многочисленного бухарского войска в сторону пока еще не признанной бухарцами российско-бухарской границы. Эта новость вызвала в Ташкенте большую тревогу. По приказу генерал-губернатора в городок Джизак был направлен отряд пехоты, усиленный артиллерией, задержаны все, кроме семейных, временно – и бессрочно отпускные военнослужащие числом более 2 тысяч, из которых было составлено несколько новых рот.
Первое столкновение с бухарцами произошло в ночь на 15 апреля под Джизаком – инициатива принадлежала бухарской стороне; это и стало началом священной войны. Нападение на русский лагерь удалось довольно легко отбить. Нападавшие потеряли 20 человек, 4 человека были взяты в плен, двое из них оказались жителями Джизака и, как уже российские подданные, изменившие своему Императору, вскоре были повешены.
К театру боевых действий к реке Зеравшан был направлен отряд численностью 3,5 тысячи человек, состоявший из 21 роты пехоты, 5 сотен казаков при 16 орудиях. Туда же для руководства операцией выехал сам начальник края – так открылась Самаркандская кампания.
Выступали в спешке. В срочном порядке пришлось заменять обозный транспорт. На землях, перерытых в разных направлениях оросительными арыками, обычные русские телеги не годились: форсировать эти «водные преграды» можно было только на специально приспособленных местных арбах с огромными колесами. Арбы годились и для перехода через обычно мелководные реки. В результате ташкентские интенданты наняли у жителей города 200 арб по 15–25 рублей серебром в месяц. Обстановка была военной, но реквизиций Кауфман не допускал.
Нехватка времени не позволила подготовиться должным образом: лазарета в отряде не было, начальником походного штаба был назначен полковник Петрушевский, менее всего годившийся на эту роль: он все забывал или переиначивал приказания. Адъютантом начальника отряда генерал-майора Головачева оказался штатский человек, чиновник Щербинский, который бегал от роты к роте в кургузом пиджачке, вызывая смех солдат и приводя в бешенство офицеров[186]. С такой на скорую руку собранной ратью начинал свое первое серьезное дело в Средней Азии испытанный Кавказом генерал фон Кауфман.
Стоял апрель, но жара уже вошла в полную силу; запасы воды иссякли после нескольких переходов, и солдаты стали страдать от жажды. Они не слушали грозных окриков офицеров, кидались к любой попавшейся на пути луже с тухлой дождевой водой, пили и маялись животом, резко понижая боеспособность своих подразделений.
По мере продвижения русского отряда к Зеравшану число посланцев от самаркандского и других беков, а также от начальствующего над бухарским войском прибывало. Они убеждали Кауфмана не начинать военные действия, так как от эмира вот-вот должны были поступить одобренные им «условия», то есть текст мирного договора. С каждым новым письмом число печатей (традиционно заменявших в тех местах подписи) росло, указывая русским, что силы противника прибывают, то есть к основному войску присоединяются новые отряды вассалов эмира, а уговоры подождать бухарских «условий» – не что иное, как тактическая уловка, дабы выиграть время для полного сбора антироссийских сил. И хотя прием был детски наивным, Кауфман соглашался ждать, останавливал продвижение своего отряда и возобновлял поход только по истечении условленного срока: так он обучал противника цивилизованным методам ведения войны.
В конце концов эмир прислал-таки «условия», которые, во-первых, были написаны на персидском с обильным вкраплением арабских слов, что затруднило перевод; во-вторых, из того, что поняли доморощенные переводчики, следовало, что эмир прислал первоначальный текст договора, давно отвергнутый Кауфманом. Налицо было продолжение той же незамысловатой тактики. Как выяснилось очень скоро, противник спешно строил плотину на реке Зеравшан, чтобы затопить местность на подступах к Самарканду. Военный совет русского отряда обсудил обстановку и рекомендовал командующему военным округом воспользоваться переговорами, чтобы выиграть время для свободного выхода русского отряда из садов, где люди укрывались от зноя, и занять исходные позиции. Кауфман приказал отряду двигаться вперед до самого Зеравшана.
Когда минута в минуту истек последний срок, данный Кауфманом эмиру для подписания того мирного договора, который нужен был русским, он произнес: «С Богом!» – солдаты и казаки 1 мая вступили в воды Зеравшана.
Толком не разведав брод, шли по грудь в воде, держа ружья над головой. Течение сбивало с ног, но Кауфман нашел выход: казаки встали двумя цепями поперек реки, взявшись за руки, одна цепь сдерживала напор воды, а другая ловила слабых, которых сносило течением. К трудностям перехода добавился обстрел из 40 неприятельских орудий, поставленных на господствующих над рекой высотах. К счастью для тех, кто переходил быстрый Зеравшан, пушкари бухарского эмира оказались негодными стрелками и не причинили переправляющимся никакого вреда, зато поразили своих.
Русская артиллерия и конница не смогли преодолеть реку в выбранном месте, а потому пехоте пришлось действовать без поддержки. Солдаты выходили на противоположный берег, ложились на спину и болтали поднятыми ногами, чтобы вылить из сапог воду, после чего поднимались и строились в боевые порядки. Бухарцы, которые наблюдали эти странные, на их взгляд, телодвижения, решили, что гяуры совершают некий магический обряд, доставляющий им победоносную силу. В дальнейшем перед стычками с русскими они повторяли это «таинственное» движение ногами на сухом месте, но без видимого успеха.
Вытряхнув воду из сапог, отчего они стали в несколько раз легче, русская пехота с криком «Ура!» пошла в штыковую атаку. Эффект был обычным – враг бежал, бросая оружие, халаты и обувь. Казаки, сумевшие провести своих коней через стремнину, безжалостно рубили бегущих. Сарбазы падали, притворившись мертвыми, но озверевшие казаки рубили всех подряд. Из-за большой усталости русские беглецов не преследовали, стали лагерем и, все еще мокрые, заснули, укрывшись мокрыми шинелями.
Таджикский книжник Ахмади Дониш, современник событий, так описал этот бой над Зеравшаном близ Самарканда в своем труде «Жизнеописание эмиров благородной Бухары»:
«Сражавшиеся нашли необходимым. бежать: каждый бежал так, как мог бежать, бежали куда глаза глядят, бросали все имущество, снаряжение. Некоторые бежали в сторону русских, и последние, узнав их положение, накормив и напоив, отпускали их.
Эмир, загрязнив штаны. тоже убежал. Никто не хотел воевать»[187].
Уже 2 мая Кауфман принимал депутацию от духовенства и «лучших людей» священного города Самарканда, которая поднесла ему дары и просила принять их город в подданство Великого белого царя. Генерал-губернатор милостиво дал согласие. Самаркандские депутаты объяснили свою просьбу нежеланием жить под деспотической властью эмира и его алчных беков. Просьба была высказана как преобладающее в городе мнение; так, по крайней мере, она воспринималась Кауфманом и его соратниками, тем более что при входе русских подразделений в Самарканд жители встречали их очень дружелюбно. Из ближайших кишлаков шли дехкане с дарами: кто вел корову, кто нес корзину яиц, кусок каменной соли, а то и просто несколько лепешек. Константин Петрович был искренне тронут теплым приемом и на следующий день, 3 мая, устроил большой прием, во время которого одаривал своих гостей-самаркандцев различными сувенирами.
Те, кто просил русских принять город под покровительство российского Императора, а это были главным образом торговцы и ремесленники, не сообщили ему, какие страсти бушевали за глинобитными стенами Самарканда каких-нибудь два дня назад. После бегства армии эмира с позиций близ города незадачливые бухарские военачальники, крупные землевладельцы и религиозные авторитеты попытались организовать оборону города, но купцы и ремесленники не только отказались от этой затеи, но вступили в вооруженные столкновения с сарбазами эмира – прорусская партия восторжествовала, так появилась депутация с петицией к царю.
Заняв без боя Самарканд, Кауфман направил эмиру новые условия мира, включавшие требование признать за Россией все территориальные приобретения, сделанные за счет Бухарского ханства после 1865 г., включая Самарканд с прилегающим районом (так называемое Самаркандское бекство), а также уплатить военные издержки – сумма указывалась изрядная.
Ответа не последовало, зато позже стало известно, как эмир поступил с посланцами генерал-губернатора: одному из двух персов (рабов, освобожденных русскими) он приказал отрубить голову, другого бросили в тюрьму-яму[188]. Поразительно, что, зная не понаслышке нравы и обычаи азиатских деспотов, гонцы все-таки донесли послание до адресата. Либо они не ведали о его содержании, либо шли, движимые мусульманским фатализмом, но первое вероятнее.
Кауфману, прошедшему школу Кавказа, предстояло усваивать уроки Средней Азии. То, что он настойчиво предлагал мир, хотя и ужесточал свои условия, как и отказ от преследования разбитого под Самаркандом бухарского войска и остановка в городе, было истолковано в эмирском дворце как признак слабости. Строго говоря, силы начальника края таяли день ото дня: ежедневно заболевало, в основном малярией, около пятидесяти человек, и об этом в Бухаре были осведомлены. Надо учитывать также, что эмир Музаффар воевал на два фронта: против неверных и против мятежников в собственном стане – вассальных беков Шахрисабзского оазиса, объединившихся вокруг восставшего против эмира его старшего сына Абдулмалика.
После тяжелых переходов по безводной пустыне, после нескольких боев русские воины получили передышку. Солдаты отдыхали, лечились, приводили в порядок амуницию, а их командующий, вместе с прикомандированным к отряду молодым художником Василием Васильевичем Верещагиным, осматривал древнюю столицу Тимура, которая теперь стала его трофеем. «Я часто хаживал по галерее дворца с генералом Кауфманом, – писал Верещагин в книге «На войне в Азии и Европе», – толкуя о местах, нами теперь занимаемых, о путешественниках, их посетивших, о книгах, о них написанных и т. п. Мы дивились невероятностям, встречающимся у известного Вамбери, утверждающего, например, что трон Кокташ зеленый, что за троном надпись на железной доске, тогда как трон белый или, вернее, сероватый, надпись на камне, а не на железе и т. д. Генерал Кауфман ввиду таких вопиющих несообразностей выражал предположение, что Вамбери просто не был в Самарканде»[189]. Как видно, оба основательно готовились к встрече с неизвестным миром Средней Азии. Константин Петрович Кауфман был человеком образованным и любознательным. Так, он одним из очень немногих опустился под воду Балтийского моря на первой русской подводной лодке, существовавшей в 1875 г. в единственном экземпляре. «Я с удовольствием поднялся бы также в воздух, да, к сожалению, нет еще такого инструмента», – говорил он А.В. Эвальду, которому помогал в Петербурге получить деньги для строительства управляемого аэростата[190].
Однако задерживался Кауфман в Самарканде не по причине своей любознательности, а потому, что ждал ответа от эмира и давал возможность восстановить силы измученному войску. 13 мая командующий собрал военный совет. Ответа от эмира нет, что делать? Было ясно, что без генерального сражения эмир не подпишет мирный договор. Решено было двигаться в сторону Бухары. Через четыре дня отряд под командованием генерала Головачева занял крупный кишлак Катта-Курган на пути в Бухару, а 29 мая от него поступило известие о скоплении большой массы бухарских войск в 10 верстах от Катта-Кургана на высотах у городка Зерабулак. Головачев сообщал также, что бухарцы два раза в день совершают нападение на русский лагерь, – ему требовалась подмога. Взяв с собою 792 штыка и 170 шашек – как говорили в войсках в XIX, да и в XX в., – Кауфман выступил рано утром 30 мая и за 25 часов прошел 65 верст, то есть уже утром следующего дня был в Катта-Кургане.
Как показали дальнейшие события, он еще плохо знал местное общество и его нравы, оказался излишне легковерным. Кауфман ушел, оставив в Самарканде совсем небольшой гарнизон: 95 саперов, 4 роты пехоты, в которых вместе с музыкантами было 520 человек, 25 казаков да артиллерийскую прислугу при 8 орудиях, из которых четыре были бухарские, весьма устаревшие. Командующий поверил в добрую волю самаркандцев, якобы искренне, с чистым сердцем перешедших под руку русского Царя, и пренебрег сообщениями самаркандских евреев и персов – людей униженных, городских маргиналов, не испытывавших добрых чувств к местным сартам, а потому бывших для русских, пожалуй, самым надежным источником информации.
Добровольные информаторы пробирались в цитадель, где расположился русский отряд, и, дрожа от страха, сообщали, что самаркандцы замышляют вооруженный мятеж против русских, грозят при этом вырезать еврейские и персидские семейства. Для проверки этих сообщений Кауфман высылал в город своих офицеров, но те, не зная языка, не могли отличить скопление заговорщиков от обычной базарной толпы. Да и сам начальник края много ездил по Самарканду и его окрестностям, останавливался возле оживленно беседующих сартов и через переводчика разъяснял цели прихода русских, которые принесли им мир и порядок, убеждал, что мирным жителям нечего теперь бояться. Мирные жители почтительно кланялись, гладили бороду, прижимали руки к груди и отвечали, что весьма благодарны за такую милость и что очень рады успеху русских войск, которым желают всякого счастья и благополучия.
Как позже выяснилось, одновременно с генерал-губернатором среди местных жителей «разъяснительную работу» вели от имени мятежного эмирского сына и шахрисабзских беков фанатичные мусульманские проповедники. Вражеская агитация оказалась весьма действенной.
Выступая рано утром в поход, русские генералы и офицеры не обратили внимания на прорубленные в глинобитных заборах-дувалах бойницы и на другие военные приготовления. Не особенно их встревожили находившиеся в виду города в непрерывном движении конные группы шахрисабзцев, набеги которых русские кавалеристы и пехотинцы до этого неоднократно и с неизменным успехом отражали.
Кауфман покинул Самарканд, и уже на следующий день в его окрестностях собрались внушительные силы шахрисабзских беков. Если верить биографу К.П. Кауфмана востоковеду А.А. Семенову, то под Самаркандом в начале лета того далекого 1868 г. появилось войско численностью 65 тысяч человек[191]. Это было разномастное ополчение, состоявшее из отрядов различных кочевых и полукочевых узбекских племен. Вооружены ополченцы были, как и прежде, чем попало – от случайно раздобытой винтовки до первобытной дубины.
Полуразрушенную цитадель русские стали восстанавливать вскоре после захвата Самарканда, но работы велись очень неспешно, в частности, потому, что всех, командующего в том числе, подкупила, оказав расслабляющее действие, радушная встреча у городских ворот месяц назад. В конце мая укреплению цитадели стали уделять больше внимания, но до завершения работ было далеко.
1 июня 1868 г. шахрисабзские и самаркандские борцы за веру (они обвиняли эмира в слишком нерешительном сопротивлении иноверцам) пошли на штурм полуразрушенной (или полуукрепленной) цитадели. Первый приступ отбили легко, но в тот же день стало ясно, насколько ненадежны полуразвалившиеся крепостные стены, к которым с внешней стороны прилепились домишки горожан.
Верещагин, оставшись в штатском платье, взял винтовку и встал в ряды защитников Тамерлановой цитадели; солдаты его сразу же признали за своего и называли не «барин» или «ваше благородие», как обычно, а Василь Василич; будучи художнически зорким наблюдателем, он оставил яркие воспоминания, выдержки из которых дадут представление о трагическом положении и героическом поведении маленького гарнизона.
«Атакующие часто беспокоили нас и в перерывах между штурмами; подкрадутся к гребню стены в числе нескольких человек, быстро свесят ружья и, прежде чем захваченные врасплох солдатики наши успеют выстрелить, опять спрячутся…»[192] Такова была тактика осаждавших, рассчитанная на то, чтобы постоянно держать усталый гарнизон в напряжении.
За восемь осадных дней, под палящим солнцем, с малым количеством воды и еды, без полноценного отдыха, солдаты и казаки выдохлись до предела. Особенно тяжело было больным, которых комендант крепости майор Штемпель был вынужден поднять с лазаретных коек.
В отражении штурма участвовали и застигнутые событиями русские купцы, прибывшие в Самарканд со своими товарами. Некоторые из них пытались отстреливаться, но это получалось не очень ладно без элементарной подготовки, так что их вклад в оборонные усилия составили их продовольственные запасы, предназначенные для продажи. Благодаря торговым людям осажденные курили сигары, пили хороший чай, а то и водку из тех же припасов.
Осаждавшие днем и ночью стремились разрушить стену и ворота либо устроить подкоп. Проломы и проходы в стенах и под стенами заделывали, отбрасывая не очень храбрых и настойчивых нападавших. В конце концов шахрисабзцам и их самаркандским союзникам удалось-таки сжечь одни из ворот крепости.
«Нет худа без добра, – пишет Верещагин, – как только ворота прогорели, Черкасов (командир саперов. – Е. Г.) устроил отличный, совершенно правильный бруствер из мешков (с песком. – Е. Г.), к которому поставили орудие, заряженное картечью. Тут разговор пошел у нас иной»[193].
Единственной в крепости артиллерийской батареей командовал совсем молодой офицер Служенко. Свою службу в Туркестанском округе подпоручик начинал неудачно: находясь в начале сентября вместе с тремя рядовыми в дороге, он попал в плен к бухарцам. Пленных истязали, насильственно обратили в мусульманство, офицера заставили обучать сарбазов. Русские власти настойчиво требовали выдачи своих военнослужащих, для устрашения бухарцев даже разрушили до основания кишлак Ушма, в котором офицер и солдаты были захвачены. Наконец, спустя три месяца Служенко и его товарищи были освобождены.
Теперь же молодой офицер получил возможность искупить свою вину – результат малодушия (плен – позор для офицера), а равно отомстить своим врагам: с сентября 1867 г. бухарцы стали его личными врагами.
Всего три или четыре дня этот мальчик командовал орудиями осажденной крепости. Он выставлял их на самых угрожаемых направлениях, сам был за наводчиков, когда те выбывали из строя ранеными или убитыми, звонко, азартно командовал: «Первая, пли!» В один из дней штурма он руководил своей поредевшей батарейной командой, сидя на вороном коне, что превращало его в великолепную мишень. Ему хотелось доказать себе и другим, что он не трус, хотя в такой браваде не было никакой необходимости. Конечно же его ранили, и смертельно – на следующий день подпоручик скончался. В азарте боя никто из старших офицеров не приказал ему спешиться.
Постепенно русские улучшили свое положение. Во время дерзких вылазок, во-первых, подожгли городскую мечеть, где находился наблюдательный пункт противника, а во-вторых, выжгли целую улицу вдоль стен цитадели. То была «элементарная предосторожность, которую должен был исполнить еще много ранее сам командующий войсками, очевидно по доброте душевной не решивший наносить жителям изъяна, – результат был тот, что перебили у нас много народа да вдобавок чуть не отобрали крепость, падение которой было бы, бесспорно, сигналом для общего восстания Средней Азии»[194]. Так считал Верещагин.
Вылазки умеряли пыл нападавших, делали их осмотрительнее. «Хотя тут были все сплошь лавки, солдаты вели себя очень прилично, ничего и не подумали грабить; убивать, разумеется, убивали всех, кто ни попадался под руку, но никаких бесполезных жестокостей себе не позволяли»[195]. Сарты же, верные обычаям Азии, были жестоки: «Ужасны были тела тех нескольких солдат, которые зазевались (во время вылазки. – Е. Г.) и головы которых. были глубоко вырезаны до плеч…»[196] Такая же участь, кстати, могла постичь самого художника, участвовавшего почти во всех вылазках, когда он, увлекшись, оторвался от группы солдат и с незаряженной винтовкой оказался в окружении трех здоровенных недругов. Он растерялся и забыл про револьвер, но вовремя позвал своих верных друзей на подмогу. Вместе они перекололи штыками высоких, сильных, но весьма неумелых людей и вызволили из беды своего любезного Василь Василича.
Восьмидневное самаркандское сидение продемонстрировало огромное преимущество горстки хорошо профессионально и психологически подготовленных людей над огромной, но необученной толпой. Осажденные фактически диктовали свои условия. Во время вылазок они не только жгли восставший город, но добывали провизию для себя и фураж для лошадей и другой скотины. Они выходили тайным проходом под стеной, который обыкновенно бывал завален, ложились в цепь и огнем прикрывали своих косарей, косивших клевер. Организованный прицельный огонь держал противника на большом удалении.
В такой фуражировке Василь Василич тоже участвовал, а потом уже в крепости записывал то, что случилось, что увидел днем. Так появлялись сюжеты будущих картин, которые теперь висят в Третьяковке и во многих галереях русских городов.
Вот одна из записей:
«Другого пуля ударила в ребра, он выпустил из рук ружье, схватился за грудь и побежал по площадке над воротами вкруговую, крича:
– Ой, братцы, убили, убили! Ой, смерть моя пришла!
– Что ты кричишь-то, сердечный, ты ляг, – говорил ему ближний товарищ, но бедняк ничего уже не слышал, он описал еще круг, пошатнулся, упал навзничь и умер – его патроны тоже в мой запас»[197].
Этот трагический эпизод стал сюжетом картины «Смертельно раненный»: солдат в белой рубахе с синими погонами, на голове военное кепи с назатыльником, бежит в никуда, держась рукой за сердце. Сюжет небольшой картины, на которой изображен некий азиатец, собирающий в мешок отрезанные головы русских солдат, также возник в дни самаркандской осады.
В тот самый день, 1 июня 1868 г., когда шахрисабзские и самаркандские участники газавата пошли на штурм самаркандской цитадели, на Зерабулакских высотах произошло решающее сражение между русским отрядом Кауфмана и бухарской армией. При десятикратном по меньшей мере превосходстве бухарцев они, как и ранее, не выдержали первого же натиска русских и побежали. Бежали беспорядочно, в разные стороны; до эмира в Бухару добежало чуть более тысячи сарбазов. В этом сражении особенно активна была русская артиллерия, чей меткий огонь расстроил бухарские ряды.
И снова возникла проблема: что делать дальше? На военном совете 2 июня мнения разделились – было предложение гнать противника до Бухары, до которой оставались считаные версты, и окончательно решить судьбу эмирата в его столице, но Константин Петрович взял сторону тех, кто предлагал вернуться в Самарканд. За возвращение высказался и командир отряда генерал-майор Головачев. Кауфман не был авантюристом и не хотел с малыми силами оказаться перед укрепленным городом, который он не смог бы взять штурмом, а уж об осаде не могло быть и речи. Русские солдаты были изнурены сверх меры: довольно сказать, что у 75 процентов была дизентерия, за самое непродолжительное время людям пришлось сделать до 400 километров усиленными переходами. Беспокоило командующего и отсутствие вестей из Самарканда. До него доходили лишь смутные слухи о нападении на город шахрисабзских беков.
Три дня победители стояли на месте – не только отдыхали, но и выдерживали тактическую паузу, чтобы разбитый противник не подумал, что русские поспешно отступают, боясь возвращения еще большего бухарского войска. Наконец русский отряд свернул лагерь и тронулся в сторону Самарканда, сопровождаемый толпой мародеров, грабивших соотечественников.
В течение всех восьми дней осады комендант Самаркандского гарнизона майор Штемпель посылал командующему сообщения о восстании и штурме, но шесть курьеров (это были персы) попали в руки шахрисабзцев, и только седьмой сумел добраться до Кауфмана и передать ему послание на немецком языке. Это случилось, когда победитель эмира находился в 18 верстах от Самарканда.
Узнав о приближении к Самарканду отряда Кауфмана – Головачева, осаждавшие разбежались. Командование подсчитывало потери, которые оказались необычайно большими, поощряло отличившихся при отражении штурма и судило коварный город. Генерал-губернатор принял решение город сжечь.
«Добрейший Кауфман, – писал В.В. Верещагин, – понимавший, что надобно будет дать пример строгости, очевидно нарочно провел предыдущую ночь, не доходя несколько верст, чтобы дать возможность уйти большему числу народа, особенно женщинам и детям, зато теперь он отдал приказ примерно наказать город, не щадить никого и ничего»[198]. Солдаты деловито, без излишней жестокости, выполнили приказ. Тех, кого поймали с оружием или о ком установили, что они участвовали в штурме цитадели, приводили на суд генерал-губернатора. «Добрейший Константин Петрович, окруженный офицерами, сидел на походном стуле и, куря папиросу, совершенно бесстрастно произносил: расстрелять, расстрелять, расстрелять…»[199] Расстреливали невдалеке. Таковы были будни колониальной войны.
Верещагин был прав, когда считал, что сдача Самаркандской крепости могла бы повлечь за собой восстание по всей занятой русскими среднеазиатской территории. До Ташкента дошел слух о поражении русских в Самарканде, и там началось волнение, ожидалось вооруженное выступление, отчего, наказав примерно Самарканд, начальник края поспешил с войсками в Ташкент. До замирения края было далеко.
12 июня от эмира пришло письмо, на которое Кауфман в глубине души не очень рассчитывал. Письмо было паническое, исполненное неподдельного отчаяния. Музаффар объявлял о капитуляции своей армии и о своем отречении, просил допустить его в Петербург, где он хотел просить у Императора разрешения отправиться в Мекку на богомолье.
Ответ Кауфмана был успокаивающим: он писал, что в планы России вовсе не входит лишение эмира его власти и уж тем более русский Царь не собирается ликвидировать Бухарский эмират. России было намного выгоднее иметь эмира в качестве своего послушного вассала, нежели аннексировать бухарские владения, что повлекло бы значительные траты на создание в них системы управления и инфраструктуры, на содержание воинских гарнизонов, а кроме того, такой шаг вызвал бы новые протесты со стороны Англии. Музаффар, побежденный и деморализованный, ненавидимый своими подданными, мог стать послушным вассалом, получившим власть из рук недавнего противника. Еще через десять дней был заключен русско-бухарский мирный договор на условиях Кауфмана. Договор включал пункт о контрибуции – 500 тысяч рублей. До полной выплаты контрибуции Самарканд и Катта-Курган с окрестностями включались в состав русских владений как новый Зеравшанский округ.
На этом, однако, самаркандская история не закончилась. В Петербурге, главным образом в Министерстве иностранных дел, возник переполох. Англичане, беспокоить которых министр Горчаков весьма опасался, сделали русскому правительству представление. Горчаков, в свою очередь, восстановил Царя против «самовольного» генерал-губернатора. В результате в августе 1868 г., когда Кауфман выехал из Ташкента в Петербург для личного доклада, его встретил в степи на одной из почтовых станций фельдкурьер с категорическим Высочайшим предписанием немедленно вернуть Самарканд и Катта-Курган бухарскому Музаффару. Константин Петрович прочитал предписание и, не сделав никакого распоряжения, продолжил свой путь. Он сознательно пошел на грозу.
Высочайший гнев был велик, но Кауфман стоял на своем: отдать Самарканд и другие завоеванные города и кишлаки – значит резко уронить престиж России в глазах местных правителей и населения; всерьез после этого ни к каким российским требованиям относиться не будут и всегда будут сравнивать Россию с Англией, которая никогда так себя не ведет. Император внял и смягчился; приказал: «Пойди и скажи все это Горчакову». Канцлеру ничего не оставалось, как принять к сведению Монаршую волю и скрыть свою досаду. Константин Петрович на этот раз победил и в Петербурге.
Вернувшись осенью в Ташкент, он говорил в кругу соратников:
«Наша дипломатия, да и все правительство поддались угрозам и беснованию Англии; выяснилось же главное – полное непонимание положения России в Средней Азии… Да, это бюрократическое невежество наше поразительно. Само беснование Англии должно было не пугать наше правительство, а радовать его.
Если наше движение в Азии приводит англичан в такое неистовство, то, значит, оно верно попало в цель, для кого-то опасную, следовательно, непременно полезную нам. Ведь несомненно, что Англия – враг России и нигде не уязвима, кроме как в Азии. Это узда, которой мы всегда можем сдерживать Англию, готовую нам всюду вредить, что уже и показала она в Крымскую кампанию»[200].
Самарканд в конечном счете остался за Россией – хан смирился с утратой священного города, контролирующего к тому же подачу воды в пределы эмирата. Кауфман был награжден орденом Святого Георгия 3-й степени, и в Николаевском инженерном училище, выпускником которого он был, по повелению Императора установили мраморную доску с золотом выполненной надписью «Самарканд, 1868» и его именем.
Взятие Самарканда отразилось в солдатском фольклоре; К.П. Кауфман стал его героем. Туркестанские роты и сотни теперь на марше и на привале распевали совсем новые песни:

Не пыль со степи закрутилась,
Глаза путнику застилаючи, —
То войска наши суетилися,
В поход себя собираючи.
От Кауфмана им приказ пришел:
Чтоб в день они поуправились…
И наутро отряд по дороге уж шел:
К Самарканду войска понаправлялись.

То была своего рода песенная история самаркандского похода, которая излагалась эпизод за эпизодом. Были и оценочные куплеты:

Мы всегда бухарцев бьем,
Им мы ходу не даем.
Из себя на вид он ловок,
Да душой – трусишка – робок,
Коль идешь к нему на штык,
От тебя сейчас он прыг.
Его храбрость мы видали —
В Самарканде испытали.

Обычного для фольклора преувеличения в этой оценке не было: готовность к паническому бегству с поля боя была неоднократно продемонстрирована бухарским воинством, что, надо полагать, глубоко оскорбило патриотические чувства мирных бухарцев, которые еще несколько лет назад весьма оптимистично оценивали боеспособность своей армии. «Я слышал, – пишет А. Вамбери в своей книге «Путешествие по Средней Азии..», – как погонщики и поселяне, стоя перед чайными лавками, толковали о политике. Бедные люди приходили в восторг, говоря о геройских подвигах своего эмира. Они рассказывали, что он проник из Коканда в Китай и, покорив все под свой скипетр на востоке, хочет также завоевать Иран, Афганистан, Индию и Френгистан (то есть Францию. – Е. Г.), все страны до самого Рима; таким образом, мир поделился между султаном (турецким. – Е. Г.) и эмиром»[201].
Таковы были амбиции – и не только у бедных поселян в 1863 г., когда в тех краях под чужой личиной скитался венгерский востоковед. Поражение Бухары в войне с русскими разрушило наивную веру подданных эмира в его могущество и усилило сепаратистские поползновения вероломных вассалов, взявших сторону мятежного эмирского сына Абдулмалика. В какой-то момент положение владетеля «благородной Бухары», потрясаемой бунтами, стало катастрофическим; и тогда на помощь пришли вчерашние враги. По приказу Кауфмана в дело вмешался начальник Зеравшанского округа генерал Абрамов, который очень быстро «разобрался» с Абдулмаликом и его союзниками – шахрисабзскими беками: разбил их при городе Карши и вернул Каршинский оазис под власть эмира.
С этого времени эмир стал реально зависеть от российских властей, но свою зависимость он осознал не сразу – пытался, как прежде самостоятельно, без ведома туркестанского генерал-губернатора, сноситься с Петербургом, иностранными государствами, интриговал, заключал международные соглашения. Представители генерал-губернатора постоянно растолковывали ему его новый статус. В августе 1870 г. тот же Абрамов по просьбе эмира совершил экспедицию против шахрисабзских беков, штурмом взял их укрепления Шаар и Китаб и предложил эмиру прислать своих чиновников для передачи им управления Шахрисабзским оазисом. После такого подарка от ярым-падшо эмир наконец примирился со своим новым вассальным положением. Как и предполагал Кауфман, богатый подарок сгладил в душе Музаффара горечь утраты Самарканда, который он до того продолжал в течение двух лет требовать назад, и окончательно приучил к мысли, что сохранить свои трон и владения он может только при поддержке России.
Присоединение к Российской империи новых земель и установление договорных отношений с Бухарским и Кокандским ханствами были встречены с энтузиазмом в российском обществе. Откликаясь на события в Средней Азии в 1864–1868 гг., «Русский вестник» писал, что они «возбуждают все больший и больший интерес», что перспективы развития отечественной промышленности и торговли определяются тем, «в какой мере мы сумеем приурочить к себе обширные и многолюдные рынки, непосредственно прилегающие ко вновь завоеванным землям»[202].
Также одобрительно о земельных приобретениях в Азии отозвался влиятельный либеральный журнал «Вестник Европы»: «Нам предоставляется новое обширное поле для деятельности. громадный рынок для сбыта изделий Восточной России, несмотря на английскую конкуренцию»[203]. Журнал сетовал на недостаточную поддержку правительством русской торговли, которая «должна прокладывать себе путь сама», тогда как торговля британская пользуется широким содействием своего правительства. «Вестник» призывал активно заниматься разработкой местных минеральных ресурсов, развитием промышленности и путей сообщения, не увлекаться одними административными мероприятиями, но придать русской политике в этом регионе «характер экономический, промышленный, торговый»[204].
В сущности, это и были главные цели туркестанского генерал-губернатора. Через три года после, как тогда говорили, замирения Бухары Константин Петрович мог констатировать: «В настоящее время русские товары на бухарских рынках преобладают и смело могут конкурировать с немногими английскими произведениями, встречающимися на рынках Бухары»[205]. Свое заключение он сделал на основании доклада специального агента Министерства финансов Н.Ф. Петровского, посланного в Бухару весной 1872 г. для изучения местного рынка. Уже в июле Петровский сообщал генерал-губернатору весьма любопытные сведения: «В настоящее время можно с уверенностью сказать, что торговля русским товаром имеет здесь первостепенное место и тяготение Бухары к Макарию (то есть к Нижегородской ярмарке. – Е. Г.) чувствуется на каждом шагу. Русскими хлопчатобумажными произведениями (кроме кисеи, но с прибавлением тика, которого из Афганистана не привозят) Бухара завалена буквально сверху донизу. На мой взгляд, русского бумажного товара по крайней мере раз в шесть более английского. Я видел на базаре этикетки фабрик Соколова,
Богомазова, Сучкова, Истомина, Муравьева, Корнилова, Шереметьева, Мануилова, Сидорова, Морозова, Урусова, Баранова, Зубкова, Борисова, Миндовского, Фокина и Зизина. Затем идут сукно фабрик Осипова, Ремезова и Туляева, плис, парча и бархат, кожи кунгурская и уфимская, юфть, пряжа (ярославская и Лодера), прутовое, полосатое и листовое железо, чугунные котлы, медь, латунь, олово, свинец, меха, медные и железные изделия, фаянсовая посуда, сахар, леденец (преимущественно Кокина), сахарный песок, квасцы (идут больше Ушковские), купорос (синий), нашатырь, сандал (идет тертый), фуксин (первый сорт; второй и третий не идут), стеариновые свечи, писчая бумага, ртуть, мишура, бисер, краски, сундуки и всякая мелочь»[206].
Впечатляющий перечень! Такой обширный ассортимент могла предложить Бухаре начавшая бурно развиваться после 1861 г. молодая русская промышленность. А каково было везти товары по бездорожью за тысячи верст? Можно представить, каких трудов стоила доставка в Бухару чугунных котлов, металлов, фаянсовой посуды… Но везли и довозили! Был интерес, большой частный интерес.
К.П. Кауфман мог гордиться достигнутым – высокомерная Бухара все осознала и смирилась. В 1873 г. российско-бухарский договор был пересмотрен: детализирован и расширен. Были включены пункты о свободном доступе российских купцов и их караванов в любую часть Бухарского ханства; об ответственности местных властей за их безопасность и за соблюдение условий торговых сделок; о беспошлинности транзита русских товаров; о взаимном праве владения недвижимостью (бухарцам – в России, российским подданным – в Бухаре); об обмене между Российской империей и Бухарским ханством торговыми и политическими представителями. Особым пунктом в Бухарском ханстве запрещалась работорговля, что, однако, не привело мгновенно к уничтожению этого экзотического промысла, но давало право российской стороне настаивать на его ликвидации.
С полным основанием Кауфман мог заявить: дальнейшее развитие торга зависит от «самих купцов, правительство свое дело сделало»[207].
<<Назад   Вперёд>>  
Просмотров: 11546


© 2010-2013 Древние кочевые и некочевые народы