Протест против российской власти

загрузка...

В XVIII–XIX вв., в эпоху существования трех среднеазиатских ханств – Хивинского, Бухарского и Кокандского, спокойная, мирная жизнь была явлением редким и краткосрочным. Во-первых, ханы перманентно воевали друг с другом, а во-вторых, против них, своих правителей, восставали хотя и забитые, но доведенные до отчаяния их подданные.
Воевали все против всех. «Все дженерально между собою драки имеют», – писал посол Петра I Флорио Беневини. Бухара воевала с Хивой и Кокандом; бухарские эмиры упорно пытались восстановить былое влияние на левобережье Амударьи и силой подавить сепаратистские поползновения феодалов Шахрисабзского оазиса; в Коканде велась кровопролитная борьба различных группировок за власть; Ташкент стремился вернуть былую самостоятельность. Хиву сотрясали кровавые столкновения между узбекскими и туркменскими племенами; воевали узбекские и киргизские родо-племенные вожаки в Коканде.
«Паны дерутся – у холопов чубы трещат»: межгосударственные и межэтнические схватки не могли не сказаться отрицательно на положении простых людей городов и сел. Разорению подвергались поля, сады, огороды и жилые строения, росли налоги – ханы, эмиры и беки компенсировали свои затраты на войны за счет простого люда: налоги порой взыскивались за семь лет вперед. И у этого люда терпение иссякло, тогда он возмущался. Бунты следовали один за другим. Наиболее заметным по времени и напряженности был бунт кипчаков в Бухарском эмирате. Писатель и летописец XVIII в. Мир Мухаммед Амини Бухари писал: «Народ Бухары непокорен и склонен к восстаниям и мятежам»^[606]. В 1826 г. произошло восстание самаркандских ремесленников; бунтовали дехкане и городские бедняки в Хивинском ханстве в 1827, 1855–1856 гг.; подобное выступление в Кокандском ханстве произошло еще раньше – в 1814 г. (восстание в Ташкенте)^[607].
В апреле 1858 г. кокандскими солдатами был взят в плен известный ученый и путешественник Н.А. Северцов. Когда его привезли в город Туркестан (Южный Казахстан), там бушевало народное восстание. Восставшие казахские племена осадили города Туркестан и Яны-Курган и длительное время успешно противостояли войскам кокандского хана. «Непосредственной причиной восстания, – писал Северцов, – послужили беззаконные поборы и грабительство кокандских чиновников, особенно ташкентского бека»^[608].
Таким образом, восстания против своих среднеазиатских правителей были в обычае местных жителей различной этнической принадлежности. Никогда, однако, вплоть до середины XIX в. регион не знал экспансии европейской армии. Наступление русских отрядов, хотя и небольших по численности, разительно отличалось качественно от стиля военных действий, привычного для ханских «армий», больше похожих на разбойничьи ватаги. Теперь на среднеазиатских просторах появилась военная машина, послушная командам, обладающая значительной огневой мощью и наступательным потенциалом. «Туземцы» были напуганы, тем более что русские в течение двадцати лет настойчиво продвигались все дальше и дальше, неизменно громя превосходящие по численности силы спесивых ханов. Вместе с тем селяне и горожане быстро убедись, что приход русских вреда им не причинил: не было бессмысленной, патологической жестокости, характерной для ханских междоусобиц, повальных грабежей и разорения, не было посягательства на привычный образ их жизни. Конечно, край подвергся завоеванию, но эти гяуры принесли мир и порядок, чего давно не знал край, истерзанный своими правоверными властителями.
Наступило спокойное время, регион был «замирен», как принято было писать в XIX в. Одиночные русские путники, даже женщины предпринимали поездки по дорогам генерал-губернаторства без сопровождения охраны. Такое положение изумляло как русских, так и иностранцев, посещавших край с краткосрочными визитами. Туркестанские власти, однако, не обольщались относительно кротости местного населения.
В 1869 г. большой знаток жизни среднеазиатских этносов В.П. Наливкин писал: «Угнетенный народ, надеясь улучшить свое положение, всегда готов был к низвержению существующего порядка вещей, но со свойственным ему терпением, перенося в продолжение многих лет большие лишения, он вдруг иногда, как кажется из-за безделицы, которая, впрочем, обыкновенно составляет последнюю каплю в наполненной чаше, восстает поголовно и вымещает на правительстве все прошлые, но незабытые обиды»^[609].
В новых условиях иноземного господства кроме особенности накопления негативных эмоций, о которой писал Наливкин, приходилось учитывать антироссийскую пропаганду, ее постоянно вели среди мусульманского населения исламские священнослужители. Эти обстоятельства стали причиной (не единственной), по которой кочевое и оседлое население Средней Азии было освобождено от обязанности нести воинскую повинность. К.П. фон Кауфман считал недопустимым легкомыслием обучать туземцев европейской манере ведения боя, а также владению современной военной техникой. Серьезным предупреждением в этом отношении было восстание индийских сипаев в 1856–1857 гг.
В первые два десятилетия российского присутствия в Туркестане численность войск империи не превышала 30 тысяч солдат и офицеров, в то же время мусульманское мужское население края насчитывало не менее 1150 тысяч человек. Поэтому было очень рискованно отбирать из этого числа даже небольшую часть мужчин для несения воинской службы – в случае массовых беспорядков они могли стать организаторами, способными цементировать стихийные толпы.
Успокаивающими факторами были превалирующая пассивность населения, его разобщенность, многоэтнический состав и, как результат, неспособность согласовывать свои действия. Для обитателей тех краев к тому же был характерен так называемый местный патриотизм, не выходящий порой за пределы родного кишлака.
Самым потенциально взрывоопасным районом считалась густонаселенная Ферганская долина, где приверженность исламским догмам ее обитателей была наиболее выраженной. Здесь, как, пожалуй, нигде в других частях Туркестана, были сильны позиции и влияние суфийских (дервишских) орденов, настроенных резко против русских. Именно в этом центральном пространстве края время от времени почти с первых лет российского присутствия вспыхивали мелкие бунты, инспирированные дервишами. Все эти выступления имели целью освобождение Ферганы из-под власти неверных. Самым крупным был мятеж, поднятый в 1885 г. бывшим чиновником Кокандского ханства Дервиш-ханом. Беспорядки охватили несколько уездов, в том числе Андижанский. Карательная команда очень быстро подавила мятеж. Это выступление не вызвало особого беспокойства ни у властей Туркестана, ни в Петербурге.
Проходили годы, и обстановка в Туркестане менялась. После четырнадцати лет управления краем, вместивших военные походы, глубокие реформы и важные экономические начинания, сошел со сцены «полуцарь», имевший большую власть, Константин Петрович фон Кауфман. В начале 1881 г. его сразил тяжелейший инсульт, и более года вплоть до своей кончины 3 мая 1882 г. он лежал парализованный в своем дворце. Его преемники на посту генерал-губернатора не могли по масштабу личности равняться с ним, да и многих прерогатив должности их лишил Императорский указ. Кауфман был не только завоевателем, но и первоустроителем края, отчего пользовался особым авторитетом как в Петербурге, так и в Туркестане, более того – он управлял среднеазиатскими народами намного дольше тех, кто приходил ему на смену: иные начальники края исполняли должность всего лишь год. Никого из генерал-губернаторов послекауфманской поры не называли «полуцарем», да и возможностей приобрести славу фон Кауфмана у них уже не было – им оставалось продолжать его дело.
Постепенно у аборигенов прошел страх перед чужеземцами с их пушками и скорострельными винтовками. Неверные не рубили головы, не резали людям горло, как баранам, не занимались членовредительством, не сажали на кол, не громили мечети, не мешали муэдзинам кричать с минаретов, не трогали жен и дочерей правоверных, не мешали торговать, то есть практически не вмешивались в устоявшиеся веками обряды и обычаи. Гяуры были как бы сами по себе, а правоверные тоже сами, и это не прибавляло уважения к завоевателям. Страх прошел, а склонность к бунту сохранилась.
Пожалуй, только в 1892 г., спустя более четверти века после начала интенсивного силового проникновения России в Среднюю Азию, русская администрация столкнулась с серьезным возмущением местного населения, причем в Ташкенте – столице генерал-губернаторства.
В июне того года в Ташкенте началась эпидемия холеры. Эпидемия возникла в перенаселенной и достаточно грязной старой части города. Городская администрация, возглавляемая полковником С.Р. Путинцевым, попыталась установить для всех жителей новые санитарные правила, которые могли бы замедлить, а затем и ликвидировать распространение болезни, но при этом не были учтены психология и обычаи городского населения. Новые правила предусматривали медицинский осмотр тел умерших, однако в связи с большим числом трупов и недостаточной численностью медицинского персонала требуемый осмотр откладывался на три-четыре дня. В условиях летней жары такое запаздывание было недопустимо – тела начинали разлагаться. К тому же среди русских инспекторов оказались молодые офицеры, не имевшие медицинского образования и не знавшие местных обычаев. Так они самовольно заходили на женскую половину в домах мусульман, чем вызывали раздражение хозяев: женская половина открыта только для главы семейства.
По приказу начальника города были закрыты для захоронения 12 старых в черте города кладбищ – осталось доступным только одно за городом, что создавало большие неудобства для родственников умершего: покойного мусульманина несут на кладбище на руках. Омовение усопших, чего требует шариат, также было затруднено из-за быстрого разложения тел. Как результат, по городу поползли слухи, будто русские специально задерживают похороны (по шариату, кстати, покойника следует похоронить как можно скорее), чтобы погубить правоверных с помощью холеры.
Достаточно было искры, чтобы вспыхнул бунт. Власти пригрозили, что накажут виновных, похоронивших покойников тайно без необходимого осмотра, и 24 июня 1892 г. в старом городе собралась толпа, решившаяся расправиться с хакимом (главой местной старогородской администрации Мухаммедом Якубом Карыбердыевым). Узнав, что хаким находится в канцелярии начальника города Путинцева, возмущенные жители Ташкента ринулись в русскую часть города. Путинцев встретил толпу стоя на пороге своего присутствия, попытался увещевать разъяренных людей, но был повален на землю и избит. Бунтовщики уже собирались ворваться в служебное помещение, но тут раздался слух, что скоро подойдут солдаты и прискачут казаки. Толпа обратилась в бегство, при этом в толчее многие попадали в глубокий канал Анкор-арык, разделявший старую и новую части Ташкента. Более 80 человек утонули.
К этому времени военный губернатор Сырдарьинской области генерал Н.И. Гродеков получил донесение о холерном бунте и поспешил к месту событий с сотней солдат. Отряду Гродекова удалось без труда очистить от мятежников русскую часть города, а затем солдаты погнали бунтарей в мусульманский город. Оказавшись у себя дома, жители старой части разбежались по узким улочкам и оказались за спинами русских солдат.
По приказу военного губернатора один из его офицеров, хорошо знавший узбекский язык, предложил толпе разойтись, пригрозив расстрелом. Офицер повторил угрозу несколько раз, но толпа не подчинилась. Некоторые бунтующие стали рвать на себе рубахи и кричать: «Стреляй!» В солдат полетели камни. Кто-то кричал, что солдатские винтовки заряжены холостыми патронами. В конце концов солдаты открыли огонь. После двух залпов толпа разбежалась. Десять человек были убиты, несколько серьезно ранены.
Холерный бунт произвел на жителей нового города шокирующее впечатление – они привыкли к спокойной жизни. Многие почувствовали шаткость власти и собрались покинуть край. Было проведено расследование, и 60 участников мятежа предстали перед военным судом: 25 человек были оправданы, восемь приговорены к повешению, остальным присудили тюрьму и ссылку; позже генерал-губернатор барон А.Б. Вревский помиловал осужденных к смертной казни, заменив виселицу тюремным заключением^[610].
Холерный бунт отразился на карьере подавившего его генерала Гродекова и пострадавшего полковника Путинцева. Гродеков был отставлен от должности военного губернатора, получив назначение в Приамурье, а полковника Путинцева на его посту заменили лицом «более решительным и энергичным». Вместо «туземных» полицейских в старом городе появились чины русской полиции, а также выходцы из других городов края. Вскоре жизнь вошла в привычное русло.

* * *

Ташкентский холерный бунт был порождением непродуманных решений российской администрации, которая действовала по шаблону, выработанному в течение XVIII–XIX столетий в Центральной России. В случаях возникновения чумной или холерной эпидемии в России вводились карантинные меры: ограничивался въезд в места, порожденные эпидемией, а также выезд из этих мест. Так же поступили власти в Ташкенте, и это ограничение в передвижении горожан и жителей других населенных пунктов вызвало недовольство мусульман. Для захоронения умерших от эпидемического заболевания в России отводилось специальное кладбище, что и было сделано в 1892 г. в Ташкенте.
Можно, конечно, осуждать туркестанские власти за то, что действовали по шаблону без учета местной специфики, но с эпидемией такого размаха они сталкивались впервые и к тому же были застигнуты врасплох, когда времени для размышлений не оставалось: жители старого города сплошь и рядом хоронили умерших от холеры в своих дворах.
Андижанский мятеж 1898 г. имел другую природу. Это была попытка повернуть время вспять, можно также говорить о его антиколониальном характере.
Вдохновителем и организатором мятежа в Андижане был некто Мухаммед-Али, или Дукчи-ишан, родившийся в 1856 г. в Кокандском ханстве. Дукчи-ишан происходил из бедной семьи и никакого образования не получил – читать, писать не умел. В 1874 г. в возрасте 18 лет он стал последователем ишана Султанхана, видного суфия, жившего в кишлаке близ Андижана. Мухаммед-Али перенимал от своего учителя исламскую премудрость и одновременно работал на него, отрабатывая стол и кров^[611].
После смерти своего благодетеля в 1884 г. молодой член суфийского братства совершил паломничество в Мекку, а также в другие почитаемые мусульманами города Ближнего Востока, побывал в Индии и спустя два года возвратился в Туркестан. Он поселился в Самарканде, поступив в услужение еще к одному ишану, Ахмедхану. После смерти последнего в 1887 г. Мухаммед-Али наследует его титул ишана (духовного наставника) и, видимо, некоторые деньги. Теперь он зовется Дукчи-ишаном.
В конце концов Дукчи-ишан оседает в кишлаке Мин-Тюбе Маргиланского уезда, Ферганской области, где занимается богоугодными делами и просветительством. Он высаживает деревья вдоль дороги, что в условиях жаркого климата имело большую ценность: деревья сохраняли воду в арыках, давали тень прохожим. Он занимался благотворительностью, проповедовал. Слух о его добрых делах и праведной жизни разнесся по округе – к нему потянулись ученики, которым он давал приют. На своей земле, на деньги, полученные от доброхотов, он построил нечто вроде гостиницы, амбар и конюшню, а затем медресе и две мечети; и хотя он не умел читать, ему удалось собрать неплохую библиотеку, состоявшую из книг религиозного содержания. Своим ученикам он не только проповедовал, но и показывал чудеса, бывшие фокусами, которым ишан научился в Индии.
Возле медресе Дукчи-ишан возвел глинобитный минарет, не имевший кирпичного фундамента; когда ему говорили, что сооружение из глины может упасть, он успокаивал сомневавшихся заявлением, будто минарет будут удерживать его молитвы. Однако в 1897 г. минарет рухнул и похоронил под обломками пять человек, многие получили различные повреждения. Тем не менее никто из его последователей не захотел давать следствию против него показания, более того, его сторонники построили новый минарет из обожженного кирпича и выше прежнего^[612].
К 1898 г. слава и влияние ишана распространились далеко за пределы кишлака, в котором он обитал. Его наиболее преданными сторонниками были «бывшие» – люди из окружения последнего кокандского хана, ханские чиновники, потерявшие власть и источники доходов, а потому особо ненавидевшие завоевателей. Именно эти люди распустили слухи об особом предназначении ишана как освободителя своего народа.
Началась тайная подрывная работа: так, в волости, где находился Мин-Тюбе, были заменены в результате выборов старшины, лояльно относившиеся к русской администрации, на их место выбрали последователей ишана. Ни уездное, ни областное начальство об этом не узнали, поскольку не имели прямых контактов с населением, а информацию получали от посредников – переводчиков и волостных старшин. Неясные слухи о готовившемся восстании доходили до начальственных ушей, но им не верили: и раньше бывали похожие слухи, которые, однако, не подтверждались^[613].
Тем временем ишан и его последователи разрабатывали план восстания. Предполагалось ночью напасть на солдатские казармы одновременно в нескольких городах – в Маргилане, Оше и Андижане, затем захватить эти города и восстановить Кокандское ханство. А ханом провозгласить четырнадцатилетнего племянника ишана. Дальше все будет просто: народ поддержит восставших, поднимется, захватит Самарканд и Ташкент и выгонит русских из Туркестана.
Ишан убедил своих последователей в несомненном успехе предприятия. Им всем было приказано облачиться в белые одежды и навязать на головы белые чалмы, что могло обозначать их непобедимость и неуязвимость. Иман обещал каждому, кто последует за ним, чудодейственный талисман, заколдованные маленькие палочки, которые надлежало воткнуть в тюбетейку или чалму. Эти маленькие палочки должны были предохранить тех, у кого они были, от русских пуль. Ишан, кстати, уверил своих сторонников, что в случае, если русские солдаты начнут стрельбу, их ружья станут выплескивать воду. Еще он привел самый убедительный довод: когда он махнет правой рукой, русские солдаты полягут справа, махнет левой – упадут слева. Было сказано также, что ишану помогут турецкий султан, эмир Афганистана и извечные враги России – англичане. Англия якобы давно прислала оружие, которое до поры спрятано в горах, а пока против русских защитят заколдованные палочки и увесистые дубины. Еще ишан показал грамоту с подписью турецкого султана и с его печатью, что было подделкой. Никто «документ» не читал – ишану верили на слово.
17 мая 1898 г. около семи часов вечера, после молитвы в двух мечетях на территории усадьбы ишана собрались «воины газавата», готовые к выступлению. Ишан появился в зеленом одеянии на белом коне. Он прокричал: «Во имя Аллаха – вперед на священную войну!» – и повел за собой своих сторонников. По дороге к ним присоединились 250 конных и 600 пеших борцов за веру; в то же время должны были выступить другие отряды и направиться в сторону Оша и Маргилана. Третьей группе было приказано перебить русских лесничих в горах, уничтожить казаков, стоявших постоем в кишлаке Каракуль, и затем двигаться к Андижану.
Сигнал о нападении на несколько городов был получен русскими должностными лицами в день выступления где-то около двух часов; он исходил от волостного старшины, замененного сторонником Дукчи-ишана. Информация не выглядела достоверной, тем не менее в Оше и Маргилане подготовились к нападению. Посыльный, отправленный в Андижан из Маргилана, был перехвачен людьми ишана и убит. Предупреждение получил и военный губернатор Ферганской области генерал-лейтенант Повало-Швейковский. В момент получения тревожной информации в доме губернатора шла репетиция домашнего спектакля, в котором был занят и сам губернатор. Генерал прочитал послание, поступившее от начальника Маргиланского уезда полковника Брянова, досадливо воскликнул: «Вечно они делают из мухи слона!» – и продолжил репетицию, не отдав каких-либо распоряжений^[614].
Ишан и его войско продолжали двигаться в сторону Андижана. По дороге к ним присоединялись все новые сторонники. На пути «борцов за веру» попались два русских торговца, оба верхом. Их стащили с коней, зарезали и разорвали на куски. Вблизи Андижана отряд остановился для молитвы. В это время к нему примкнули 200 жителей Андижана и группа, которой было поручено напасть на Маргилан – выяснилось, что гарнизон города не спит, как ожидалось.
На подходе к Андижану ишан получил сообщение о расположении казарм четвертой и пятой рот 20-го Туркестанского линейного батальона. Два лавочника из Андижана сообщили, что в лагере находится и уже спит четвертая рота, а пятая отправилась за несколько верст от города на стрельбы. Поэтому было решено напасть на роту, оставшуюся в лагере. В лагере в тот день, кстати, находились обе роты.
Четвертая рота в неполном составе (52 человека) уже спала в летней казарме, не имевшей стен; фактически это была крыша и невысокое ограждение внизу. Наступила жара, и спать в закрытом помещении было невозможно.
Воины ишана неслышно подобрались к казарме, убили дремавшего дневального и с криком «Ур! Ур!» («Бей! Бей») стали через ограждение избивать палками лежавших вблизи солдат. Наиболее смелые ворвались внутрь казармы и стали орудовать ножами. Со свойственной этим людям жестокостью они наносили удары ножами снова и снова, не обращая внимания на то, что давно убили свои жертвы. Если бы не эта особенность мятежников, они могли бы зарезать всех, кто спал в этом строении.
Одному из унтер-офицеров удалось выбраться из казармы и добежать до пятой роты, которую он стал будить. В это же время от криков проснулся недавно прибывший в Андижан молодой поручик. Он не успел найти квартиру, а потому спал в ту ночь в лазарете рядом с казармой четвертой роты. Выхватив из-под подушки револьвер, офицер выскочил во двор и открыл огонь по разъяренной толпе.
Наконец подоспела пятая рота и принялась расстреливать мятежников. После первых выстрелов «борцы за веру» поняли, что солдатские винтовки стреляют не водой, а настоящими пулями, от которых их чудодейственные амулеты не спасают, и они побежали. На поле брани остались лежать 18 убитых и несколько раненых воинов ишана, зеленое знамя, дубинки, ножи. В казарме четвертой роты погибли 22 солдата, 19 человек получили серьезные ранения. Резня и расстрел толпы нападавших заняли не более 15 минут. Военный губернатор появился в Андижане на следующий день.
Дукчи-ишана схватили через день, 19 мая 1898 г.; одного за другим арестовали его ближайших соратников, из двух тысяч участников мятежа было арестовано 777 человек. Весть о провале предприятия ишана очень быстро разнеслась по округе и остановила тех, кто еще только готовился совершить нападения на русских. Сторонники мятежного ишана уже после его ареста убили одного лесничего и ограбили казачий лагерь – этим завершилась попытка освободиться от неверных^[615].
На допросе Дукчи-ишан назвал причины своего выступления:
«1. После завоевания края русскими началась порча нравов. Новые власти не заботились о поддержании нравственности и семейных начал.
2. Произошло отступление от норм шариата.
3. Русская власть хотя и обращалась с народом мягко, но запрещала паломничество.
4. Власть отменила закят.
5. Власть отменила вакуфные законы (вакуфные земли отдали тем, кто ее обрабатывает. – Е. Г.)»^[616].
Надо заметить, что, судя по характеру претензий, российская власть прежде всего обидела самого Дукчи-ишана. Ишан собирался восстановить Кокандское ханство, сделав ханом своего племянника. Нетрудно догадаться, что регентом при отроке ишан видел себя самого, то есть он стал бы полновластным правителем, которому были бы нужны доходы и от торговли (закят), и от вакуфных земель. Русские поколебали традиционные устои мусульманского общества (порча нравов, вольномыслие), а всякому «нормальному» хану нужны покорные подданные. Получается: ишан больше, чем кто-либо, пострадал от новой власти.
Во время следствия выяснилось, что ближайшими помощниками ишана были люди из «номенклатуры» Кокандского ханства – люди весьма немолодые. Это они вели агитацию в пользу ишана и затеянного им предприятия, они вербовали «воинов ислама».
Итак, по делу о мятеже в Андижане было арестовано 777 человек, из этого числа 325 были освобождены из-за недостатка улик, 25 оправданы по суду, 19 приговорены к смертной казни. Вдова туркестанского генерал-губернатора В.Ф. Духовская пишет в книге воспоминаний: «Муж (С.М. Духовской. – Е. Г.) счел долгом человеколюбия ходатайствовать о помиловании приговоренных, и, когда их уже вели к виселице, им объявили о замене смертной казни каторгой»^[617].
13 июля 1898 г. Дукчи-ишан и пять его ближайших помощников были повешены в Андижане перед казармой четвертой роты, несколько сот участников мятежа судил военно-полевой суд. В сталинское время военный трибунал выносил почти всегда расстрельные приговоры – Царский трибунал мог оправдать и освободить из-под стражи. Были наказаны и жители кишлака Мин-Тюбе, а также еще несколько близлежащих кишлаков, обитатели которых участвовали в нападении на спящих солдат – их переселили на другое место, а земля опальных селений была отдана русским переселенцам. Семьям погибших солдат выплатили вспомоществование. Военный губернатор Ферганы лишился должности.
Андижанские события обсуждались на различных уровнях в Ташкенте и в Петербурге. Высказывались разные должностные лица, порой весьма резко и в пользу самых крутых мер против «туземцев». Резня в казарме четвертой роты озлобила русских солдат – завидев местного сарта в белом тюрбане и белом одеянии, они набрасывались на него и избивали. События в Андижане увеличили пропасть между русскими и местными жителями. В своем докладе Царю генерал-губернатор Духовской писал о том, что, несмотря на выгоды, полученные местным населением в связи с приходом русских, оно не примирилось с новой властью и не следует надеяться на скорое его приобщение к российским ценностям, в том числе на его лояльность российскому Государю и государству^[618].
Это вполне понятно: чужеземная власть, даже если она благожелательна, дает индивиду несомненные преимущества в сравнении с властью ушедшей с исторической сцены, отторгается душой покоренного народа, потому что она чужая. Ханы были варварами, тиранами и деспотами, но они говорили на понятном языке, поклонялись тому же Богу, поступали традиционно, а потому они были своими. Удивительно другое: до какой степени наивны, простодушны и легковерны были люди, поверившие откровенному шарлатану, – неужели им недостаточно было упавшего минарета, обязанного стоять силою молитвы? Нет, они поверили в еще большее вранье.
События в Андижане разные авторы анализировали в печати, выдвигались различные версии. Говорили о провокаторах и подстрекателях из Турции и Афганистана, однако доказательств справедливости этой версии не было. Генерал М.А. Терентьев, авторитетный автор, прослуживший в Туркестане сорок лет, видел причины в ослаблении роли военных в управлении краем; недостаточность контроля за деятельностью мусульманского клира; недостаточное внимание к тому, кого выбирают в старшины и казии местные жители; плохое знание русскими властями местных обычаев и языков^[619].
Многие авторы ностальгически вздыхали по ушедшему времени, когда краем управлял К.П. фон Кауфман, но нельзя же было заменить мирное течение жизни бесконечными военными походами.
Духовской в докладе в Петербург выдвинул свои предложения (о них уже говорилось), но правительство последовало далеко не всем его советам.
«Вообще, все страхи преувеличены и сильно раздуты; скоро опять все стало тихо и спокойно…»^[620] – писала В.Ф. Духовская.

* * *

В течение тридцати лет завоевания Средней Азии русскими войсками край оставался далекой окраиной, продолжавшей жить своей жизнью, лишь в незначительной степени знакомой с важными, бурными, порой трагическими событиями внутриполитического бытия России. Подъем революционного движения, возникновение и активизация деятельности подпольных партий, их требования и реакция правительства – все это оставалось неизвестным основной массе коренного населения, да и большинству русских, переселившихся в Туркестан. Пожалуй, самым значительным и ставшим широко известным в крае событием стало убийство Государя Императора Александра II. Для русских туркестанцев известие о гибели Монарха было тяжелым ударом, для Константина Петровича фон Кауфмана – ударом вдвойне. Кауфман не только любил покойного Императора, он был членом его «команды», деятельным участником его преобразований, одним из тех государственных мужей, которые пользовались неизменным доверием Государя, и благодаря этому доверию Кауфман мог править краем без оглядки на высокопоставленных петербургских сановников, желавших подогнать «полуцаря» Туркестана под общий ранжир. Страшная весть подкосила всемогущего генерал-губернатора – его поразил тяжелейший инсульт. Парализованный, без речи Константин Петрович пролежал в своем дворце более года и скончался 3 мая 1882 г.
К концу века XIX и в начале нового века в связи с доведением в 1898 г. Закаспийской железной дороги до Ташкента изоляция края заметно уменьшилась. В Ташкенте и еще в нескольких крупных городах Туркестана появилось немало русских рабочих. Многие из них еще вчера были самовольными крестьянами – переселенцами из центральных губерний, не сумевшими, однако, устроиться на земле (по разным причинам). Это были люди бедные, не имевшие квалификации, как правило, плохо устроенные, а потому охотно воспринимавшие революционную агитацию.
Туркестан и Казахстан, как и другие отдаленные регионы империи, служили местами ссылки «неблагонадежных элементов».
Революционно настроенные студенты и заводские рабочие часто направлялись принудительно служить рядовыми в частях Туркестанского военного округа, туда же ссылались «неблагонадежные» солдаты из других округов. Высылка в Среднюю Азию никак не отражалась на умонастроении: они оставались убежденными в своей правоте и старались внедрить свои идеалы в умы окружающих. Правительственные меры борьбы с пропагандой революционных идей, включавшие высылку носителей этих идей в отдаленные местности, имели результатом действительно повсеместное, вплоть до самых отдаленных уголков страны, распространение враждебных государству настроений.
В самом начале XX в. революционные кружки стали возникать в Туркестане. В 1902 г. в Ташкенте появился марксистский кружок, организатором которого был В.Д. Корнюшин, казанский плотник, высланный в Ташкент за участие в социал-демократических организациях. В главном городе Туркестанского края он продолжил агитационную деятельность, устраивая чтение марксистской литературы и обсуждение прочитанного за городом, будто бы занимаясь рыбалкой. Вскоре похожие дискуссионные кружки были организованы, не без участия того же Корнюшина, в железнодорожных мастерских и в коммерческом училище^[621]. До поры до времени участников антиправительственных собраний было совсем немного, однако из-за войны с Японией и связанного с ней ухудшения экономического положения в стране антиправительственные и агитационные настроения стали обычным явлением.
В Ташкенте в этот период еще немногочисленные социал-демократы и социалисты-революционеры (эсеры) договариваются о совместных выступлениях. Так, весной 1904 г. они пытаются организовать забастовку рабочих железнодорожных мастерских Ташкента с требованием восьмичасового рабочего дня и повышения заработной платы. Собрание забастовщиков было разогнано полицией. В конце того же года революционеры формируют Объединение социал-демократов и эсеров, совместно организуют кружки и печатают гектографическим способом листовки^[622]. В Самарканде ссыльный большевик М.В. Морозов собрал социал-демократическую ячейку и основал большевистскую газету «Самарканд», издававшуюся легально. Преуспел и Евгений Катаев, бывший студент Казанского университета, сосланный в Ашхабад, где ему удается сформировать Ашхабадский комитет Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП), подчиненный Бакинскому комитету РСДРП. Другая социал-демократическая ячейка объединила солдат 1-го Закаспийского железнодорожного батальона, где возникли также небольшие социал-демократические группы в ремонтных мастерских Кизыл-Арвата, в Красноводске, Мерве и Кушке^[623]. Социал-революционеры принимали участие в собраниях этих ячеек, но лишь время от времени.
Вплоть до 1905 г. ни одна из революционных организаций края не была сколько-нибудь значительной численно. В самых крупных, в Ашхабаде и Кизыл-Арвате, числилось несколько десятков членов, в остальных – единицы. Контакты с центрами революционного движения были нечастными и случайными, информация о событиях в центральных губерниях поступала нерегулярно, чаще с оказией, подпольная литература передавалась из рук в руки или читалась вслух на секретных сходках.
Но событие 9 января 1905 г. в Петербурге (Кровавое воскресенье) всколыхнуло всю страну, не осталась в стороне и Средняя Азия. Началось все с малочисленных забастовок и демонстраций в городах близ железных дорог; бастовали рабочие железнодорожных мастерских. Радикально настроенная интеллигенция произносила на банкетах, посвященных очередной годовщине со дня основания Московского университета, зажигательные противоправительственные речи. Участники рабочих демонстраций и забастовок требовали улучшения условий труда, введения восьмичасового рабочего дня и повышения заработной платы.
Вслед за рабочими демонстрациями начались выступления солдат, недовольных качеством питания и обращением с ними унтер-офицеров и командиров. Протестные манифестации полиция разгоняла, но в некоторых случаях, когда неповиновение демонстрировали военнослужащие, начальство вызывало на подмогу верные присяге подразделения и приказывало арестовать бунтовщиков. Однако арестами дело не ограничилось.
Для социал-демократов и социалистов-революционеров наступил их звездный час: они агитировали в мастерских, на фабриках и в казармах, организовывали массовые выступления, вербовали новых членов своих крошечных ячеек. Недовольные режимом охотно их слушали и следовали за ними.
Царский Манифест 17 октября 1905 г., провозгласивший гражданские свободы и создание законосовещательного органа – Государственной думы, не только не умерил страсти, но подхлестнул их: революционерам этого было мало, они требовали больших уступок. Так было повсеместно, в том числе и в Туркестане. Сообщение об издании Манифеста поступило в Ташкент 18 октября, и тотчас революционеры организовали демонстрацию. Толпа прошла по главным улицам русской части города и вышла к воротам городской тюрьмы, где открыла митинг – требовали освобождения политзаключенных. Казаки разогнали митингующих. А на следующий день еще более многолюдный митинг собрался на окраине города – требования были те же. Прокурор отказался выполнить требования митинга^[624]. Тогда толпа направилась к городской думе, собираясь предъявить депутатам те же требования. Вскоре туда прибыл военный губернатор Сырдарьинской области генерал И.И. Федотов с двумя сотнями казаков. Федотов приказал демонстрантам разойтись, пригрозив применением силы. Кто-то из толпы выстрелил в сторону губернатора из револьвера, в казаков полетели камни, что спровоцировало ответный огонь: казаки дали два залпа. Убили троих, 19 человек были ранены. Пострадали не участвовавшие в акции протеста сторонние наблюдатели^[625].
Беспорядки в крае продолжались в течение года. Рабочие бастовали, солдаты саперных и железнодорожных батальонов демонстрировали неповиновение командованию. В бунтующих солдат стреляли, были убитые и раненые. Расстрелы не останавливали солдат, и они продолжали выказывать неповиновение командованию. Была даже сделана попытка захватить Ташкентскую крепость, в которой находились воинские казармы, силами 1-го Ташкентского стрелкового батальона.
Значительным был солдатский мятеж в июне 1906 г. в Закаспийской области. 13 июня вышли из повиновения солдаты 2-го Закаспийского стрелкового батальона. Разобрав винтовки, они вышли из казармы и предъявили своему командиру ультиматум, содержавший 35 пунктов. В первую очередь они требовали вернуть троих своих товарищей, отправленных в штрафную роту, далее следовали требования улучшить условия содержания и питания. Поскольку командир отверг их ультиматум, мятежники выбрали офицеров из своей среды. В тот же день, 15 июня, солдаты 10-го Закаспийского железнодорожного батальона бросили работу на станции Ашхабад и собрались на митинг, с тем чтобы сформулировать свои требования.
Против бунтарей в военных мундирах 16 июня были направлены две роты 3-го Закаспийского стрелкового батальона, имевшие приказ разоружить мятежников. Прибыв к месту сосредоточения бунтовщиков, солдаты 3-го батальона присоединились к ним, стали брататься и, распевая революционные песни, всей толпой направились к ашхабадскому вокзалу. Время от времени они скандировали: «Бей офицеров!», «Бей вампиров!». Пришли в движение другие воинские подразделения, расквартированные вокруг Ашхабада. Только 18 июня с помощью верных правительству войск солдатский мятеж в Ашхабаде удалось подавить и разоружить непокорных. Более 500 рядовых были преданы военному суду^[626].
Далекая азиатская окраина империи в те революционные годы пребывала в том состоянии неповиновения властям, как и повсеместно в огромной стране. Протестовали не только солдаты и рабочие, но даже ученики гимназий: юноши и девушки требовали изменения гимназических порядков. Резко полевела Ташкентская городская дума. После расстрела казаками возмущенной толпы у дверей думы 19 октября 1905 г. и похорон жертв этого столкновения ташкентские думцы испросили разрешение у исполняющего должность генерал-губернатора В.В. Сахарова провести свое чрезвычайное заседание на арене цирка, в присутствии публики, дабы продемонстрировать «неразрывную связь» с избирателями.
21 октября «цирковое» заседание городской думы состоялось в присутствии более 2,5 тысячи зрителей, которые вели себя как в цирке: шумели, хлопали, смеялись, свистели. Дума приняла ряд постановлений: отрешение от должности начальника города; снятие с поста и предание суду военного губернатора Сырдарьинской области, отдавшего приказ стрелять в толпу; вывод из Ташкента казаков и отмена патрулирования городских улиц военными; замена полиции народной милицией, подконтрольной городской думе; выборы градоначальника, а не назначение его военным губернатором; всеобщие, равные, прямые, тайным голосованием, выборы депутатов (гласных) городской думы; освобождение всех политических заключенных.
Та же метаморфоза произошла с только что (28 ноября 1905 г.) назначенным генерал-губернатором генерал-лейтенантом Д.И. Суботичем (прежний начальник края Н.Н. Тевяшов умер в Ташкенте 24 ноября 1905 г.). Стремясь остудить самые горячие головы, Суботич при вступлении в должность заявил, что он осуждает террористические и экстремистские действия, но при этом признает неотъемлемое право всякого гражданина «выражать, пропагандировать и отстаивать свои взгляды, используя способы и средства, принятые в любом цивилизованном обществе»^[627].
Все случилось ровно наоборот. Страсти не улеглись. Революционеры восприняли «цирковое» заседание думы и заявление генерал-губернатора как поощрение активизации антиправительственных действий. В открытой продаже появилась газета большевика М.В. Морозова «Русский Туркестан», помещавшая откровенно подстрекательские статьи и революционные прокламации. Да и подпольная печать стала почти легальной.
В конце концов власть «очнулась» и обрела прежнюю жесткость. Генерал Суботич и его помощник (заместитель) генерал Сахаров были отправлены в отставку.
Назначенный исполнять должность генерал-губернатора Туркестанского края генерал-лейтенант Е.О. Мациевский организовал повальные аресты революционеров и разгром их организаций. «Ненадежных» без суда и следствия выдворяли из края. Начиная с сентября 1906 г. в крае был продлен режим «усиленной охраны». Пойманных уголовников и приравненных к ним врагов режима казнили и отправляли на каторгу с соблюдением минимальных юридических формальностей^[628]. В промежутке между сентябрем и декабрем 1906 г. большая часть социал-демократических и эсеровских ячеек была ликвидирована. Эсеры перешли в подполье и вернулись к терроризму, унаследованному от народовольцев. На десять лет наступило замирение.
Как же в эти революционные годы вели себя так называемые туземцы? Они не участвовали в войне гяуров между собой. Однако события 1905–1906 гг. не оставили их равнодушными. Во-первых, на туркестанских мусульман большое впечатление произвело поражение России в войне с Японией. Белый царь, чьи войска разгромили армии всех среднеазиатских ханов, победили самого турецкого султана, теперь потерпел поражение от азиатов, обитающих на каких-то далеких островах. Не такой уж он непобедимый!
Во-вторых, русские стали стрелять в русских, даже в своих солдат, ранее всегда послушных своим начальникам. Значит, у них в доме нет порядка.
17 сентября 1906 г. в Туркестан был направлен генерал-адъютант К.К. Максимович для расследования революционных событий. Проанализировав ситуацию, он сообщил в Санкт-Петербург 10 декабря 1906 г., что революционное движение в крае охватило лишь часть русского населения, в то же время коренные жители сохранили «политическое спокойствие и лояльность»^[629].
Несомненно, генерал-адъютант выполнил свою миссию добросовестно, но все же он был человеком приезжим, к тому же большим начальством, с которым не принято откровенничать, которому не важны детали. У местных старожилов из русских, знавших мусульман намного лучше инспектирующего из столицы, было свое мнение. «Вообще должен сказать, – докладывал 15 сентября 1906 г. ташкентский полицеймейстер, – что туземцы за последнее время стали вести себя перед администрацией не так почтительно, как было ранее, и среди них наблюдается распущенность»^[630].
«Распущенность» аборигенов в революционный период имела вполне определенные, окрашенные местным колоритом формы. «Это не было классовой борьбой, – писал самый авторитетный исследователь революционных событий 1905–1906 гг. в Туркестане А.В. Пясковский, – ясно, что в Туркестане. орудовали и настоящие разбойники, и грабители уголовного типа»^[631]. (Очевидно, бывают грабители неуголовного типа?)
Интересна статистика: в 1904 г. в Ферганской области было зафиксировано 74 разбойных нападений, в 1905 – 163, в 1906 – 125^[632]. Разбойный разгул, таким образом, пришелся на пиковый год революции. Местный криминалитет чутко реагировал на конъюнктуру.
Среднеазиатские авторы, исповедующие «новое историческое мышление», как водится, изображают банальных уголовников борцами за народное счастье. Учебник истории Узбекистана убеждает учеников девятых классов, что туркестанским Робин Гудом в годы первой русской революции был сбежавший из тюрьмы некий Намаз: «В облике Намаза Пиримкулова мы видим предводителя дехкан, который был угрозой для колонизаторов и их союзников – местных баев, торговцев. В 1904–1907 гг. он вел борьбу в горах и на полях Самаркандской области. Свой меч мстителя он, прежде всего, направлял против крупных землевладельцев, ростовщиков и торговцев, забирал их имущество и раздавал бедным дехканам»^[633].
То, что Намаз грабил богатых, а не нищих, не подлежит сомнению, но то, что он раздавал награбленное беднякам, фактами не подтверждено даже на страницах цитируемого учебника. А.В. Пясковский пишет о Намазе как о разбойнике, не отягощенном комплексом человеколюбия^[634]. Кстати, Намаза убили его подельники, видимо не поделив добычу.
Бурные революционные годы, как и ранее, не способствовали сближению русских людей и местных этносов – каждое из этих сообществ выбрало свой путь и образ поведения.

* * *

В преддверии пятидесятилетнего юбилея Туркестанского генерал-губернаторства краевые власти столкнулись с беспрецедентным возмущением коренного населения. Вместо того чтобы готовить юбилейные торжества и застольные спичи, администрации пришлось вести военные действия почти по всей территории края. Точно с такими же проблемами столкнулись власти соседнего Степного генерал-губернаторства. Полгода, с середины 1916 г., в Средней Азии и Казахстане продолжалась локальная гражданская война, ставшая прелюдией большой Гражданской войны 1918–1921 гг.
Затянувшаяся Первая мировая война принесла России мало побед и значительно больше поражений, она истощила ее не очень сильную экономику и ограниченные финансовые ресурсы. К 1916 г. военные тяготы ощущались повсеместно, в том числе и в Средней Азии. Начать с того, что импорт хлопковолокна практически прекратился и страна стала целиком зависеть от собственного производства хлопка. Ради стимулирования хлопководства правительство установило фиксированные закупочные цены на хлопок-сырец на 50 процентов выше по сравнению с ценами 1913 г. При этом цены на зерно росли беспрепятственно и к 1916 г. поднялись на 400 процентов в сравнении с 1913 г. Значительная разница между ценами на хлопок и на продукты питания вынуждала мелких хлеборобов запрашивать со скупщиков хлопковолокна больше привычных расценок, зафиксированных правительством, – возникали конфликты; многие дехкане становились неоплатными должниками местных ростовщиков и в результате теряли свои земельные участки и нехитрое имущество, продаваемое за долги. Такие ходовые товары, производимые в Европейской России, как сахар, одежда, обувь и т. п., подскочили в цене на 200–400 процентов и стали предметами спекуляций.
Росту потребительских цен способствовало и то обстоятельство, что многие товары и предметы повседневного пользования были реквизированы для нужд воюющей армии, в том числе кибитки, юрты, кошмы, повозки, а также лошади и верблюды. За реквизированных животных и неживой инвентарь платили меньше, нежели они стоили на рынках. В связи с тем, что коренные жители Туркестана были освобождены от воинской службы, они облагались дополнительными налогами: так, начиная с 1 января 1915 г. был введен 21-процентный военный налог^[635]. Почти все русские крестьяне – переселенцы призывного возраста были мобилизованы в армию, а их земельные наделы было приказано обрабатывать и собирать с них урожаи аборигенам.
К этому следует добавить значительный приток в край совершенно посторонних людей, требующих заботы не только со стороны администрации, но и постоянных жителей. Речь идет о военнопленных и беженцах из западных губерний, оккупированных германскими войсками. Около 200 тысяч военнопленных, состоявших ранее в рядах австро-венгерской армии, были размещены в двадцати пяти лагерях в Туркестане, главным образом в самой населенной Ферганской области, а также в Перовске, Троицке, Катта-Кургане, Самарканде, Ашхабаде и Красноводске.
Режим содержания военнопленных разной национальной принадлежности различался: немцы, австрийцы и венгры содержались за колючей проволокой и тщательно охранялись, славяне (чехи, словаки и др.) имели право свободно передвигаться по городам, куда их привезли. В те же города были доставлены польские и белорусские семьи, эвакуированные из прифронтовой полосы. И военнопленные, и беженцы не имели никаких средств к существованию, бедствовали и становились тяжелой обузой для местного населения. Среди военнопленных вспыхивали эпидемии, которые распространялись за пределы лагерей. Беспомощных беженцев, около 55 тысяч, которые не могли приспособиться к жаркому климату, весной 1916 г. пришлось срочно возвращать в Европейскую Россию.
На фронтах мировой войны Россия несла значительные потери в живой силе; ее сравнительно с другими участниками Антанты большие людские ресурсы были близки к исчерпанию – воевали преимущественно русские, поэтому возникла необходимость призыва на военную службу (не обязательно в строевые части) так называемых инородцев, освобожденных до того от воинской повинности. В 1915 г. и начале 1916 г. эта тема обсуждалась в Петрограде в правительстве и Думе.
Идея призыва в армию мусульман Средней Азии возникла впервые в 1909 г. Затем к ней возвращались в министерствах и Думе снова и снова, почти ежегодно. Всякий раз запрашивали мнение туркестанских генерал-губернаторов, и те неизменно и очень энергично возражали. Начальники края выдвигали несколько доводов: «туземцы» не способны к воинской службе, не знают русского языка, ненадежны. В одном из особых совещаний в Совете министров представитель МВД Белецкий сказал то, о чем другие умалчивали. «Им (сартам, другим местным этносам. – Е. Г.), – говорил чиновник МВД, – чуждо понятие о России как об отечестве, которое их долг защищать. Напротив, к воинской повинности они питают непреодолимое отвращение»^[636]. Для сартов, кипчаков и других отечеством были соседняя община, клан, род. Известный советский востоковед Л.Р. Полонская писала: «У среднеазиатских народов даже после включения в Российскую империю (о более ранних периодах и говорить не приходится) было слабо развито чувство национального самосознания, сильно давало о себе знать местничество. Ислам не смог преодолеть племенной и клановой разобщенности»^[637].
До поры до времени мнение туркестанских администраторов учитывалось. Но наступило военное лихолетье, пора напряжения последних сил. Фронт испытывал нехватку в боеприпасах, вооружении, провианте, людях. Всего лишь один красноречивый факт. В 1892 г. после холерного мятежа в Ташкенте в Петербурге приняли решение вооружить русских крестьян-переселенцев винтовками Бердана, так называемыми берданками. Военный губернатор Сырдарьинской области генерал Н.И. Гродеков, инициатор этого мероприятия, любил повторять: «Каждый новый русский поселок в Туркестане равносилен батальону русских войск»^[638]. Переселенческие поселки с оружием в каждом доме стали походить на казачьи станицы. Но в начале 1916 г. устаревшие, однозарядные берданки было решено отобрать у крестьян и отправить на фронт. Собрали не то 7,5 тысячи, не то 18 тысяч музейных экспонатов. И вооружили ими новобранцев, которым с ружьями образца 1868 г. предстояло противостоять германским пулеметам.
Итак, в 1916 г. в Думе вновь заговорили о привлечении инородцев к службе, если не на фронте, то хотя бы в тылу: нужны были рабочие для рытья окопов. Думцам и государственным мужам казалось вполне справедливым, что жители инородческих окраин хотя бы своим трудом должны помочь русским воинам, которые за них «проливают кровь» на фронте. С туркестанским генерал-губернатором больше не советовались.
Государь согласился с предложением своих министров и 25 июня 1916 г. подписал указ о мобилизации на тыловые работы коренных жителей инородческих окраин. Текст Императорского указа был получен из Петрограда, Туркестану предстояло отправить на запад, в прифронтовую полосу 250 тысяч мужчин в возрасте от 19 до 43 лет.
Требование Царя и Совета министров обсуждалось в закрытом совещании военных губернаторов областей и других ведущих чинов администрации края.
Опытные люди, сотрудники краевой и областных администраций сразу же обозначили трудности выполнения указа. Во-первых, практически невозможно было установить возраст мужчин коренных этносов, так как у них не было метрических свидетельств – мечети не вели записей рождений и смерти. Во-вторых, почти наверняка мобилизация на тыловые работы была бы воспринята как призыв на военную службу. Мобилизованным на рытье траншей предстояло пройти медицинский осмотр, а местные жители знали, что такой просмотр устраивался для русских, которых брали в солдаты. В-третьих, мобилизация совпадала по времени с уборкой урожая хлопка, что грозило серьезными потерями не только для хлопкоробов, но и для экономики края. В-четвертых, поскольку составление списков мобилизованных предстояло возложить на «туземных» старшин, для тех открывались новые возможности злоупотреблять своим должностным положением и вызвать возмущение населения.
Туркестанские власти сознавали, что их вынуждают играть с огнем, но не выполнить требования Царского указа они не имели права. Старшины приступили к составлению списков.
Можно считать, что в Туркестанском крае восстание началось 4 июля 1916 г. в Ходженте, расположенном в Самаркандской области. Перед полицейским участком собралась толпа местных жителей. Люди кричали, требовали отмены указа и уничтожения списков. Затем в часовых, охранявших участок, полетели камни, солдаты ответили выстрелами – на земле остались двое убитых и раненые. Толпа разбежалась, но это не означало, что население успокоилось; то же самое повторилось в старой части Ташкента 11 июля. Снова несколько тысяч обитателей старого города собрались, чтобы уничтожить списки, били стекла в полицейском участке, избили нескольких полицейских, осадили тех, кто забаррикадировался внутри. Прибывшие из новой части Ташкента юнкера школы прапорщиков стреляли в толпу – убитые были с обеих сторон.
Набирая силу, волна народного возмущения покатилась по областям и уездам. «Антиправительственные выступления, – пишет Р.Г. Ланда, – быстро охватили огромную территорию – от Амударьи до Урала с многонациональным, преимущественно мусульманским населением примерно в 10 млн человек. Уже в июле 1916 г. произошло 25 выступлений в Самаркандской области, 20 и 86 в Сырдарьинской и Ферганской областях. Формы их были различны – от массового ухода с предприятий и бегства в степи, горы и за границу до вооруженных нападений на чиновников, войска и полицию»^[639].
В некоторых местах выступления раздраженных дехкан и городских обывателей отличались особой остротой, жестокостью и продолжительностью. На поведение людей действовали также провокационные слухи типа: «Берут в солдаты», «Мусульман поставят между немцами и русскими и расстреляют с двух сторон» и т. п. Примером особо упорного и жестокого по последствиям выступления было восстание в Джизакском уезде Самаркандской области.
Это был один из самых отсталых во всех отношениях уездов Туркестана. Жители уезда разводили коз и овец, сеяли зерновые на богарных землях. Изолированное от внешних влияний, население уезда больше, чем в других районах с развитой торговлей и хлопковой промышленностью, доверяло мусульманским духовным лицам, враждебно настроенным к российской власти.
13 июля, когда стали известны подробности ташкентских событий 11 июля, религиозные проповедники стали подстрекать дехкан и городских обывателей к такому же акту неповиновения. Собралась большая толпа и во главе с неким ишаном направилась в русскую часть Джизака, чтобы захватить списки мобилизованных на тыловые работы. Навстречу разъяренной (хорошо постарались ишаны, шейхи, муллы) толпе вышли начальник уезда полковник П.И. Рукин, пристав полиции П.Д. Зотоглов, волостной старшина, переводчик и два полицейских. Полковник Рукин попытался уговорить взбудораженных людей разойтись, обещая, что постарается все уладить справедливым образом (говорил по-узбекски), но был сбит с ног и забит до смерти. Та же участь постигла всех, кто сопровождал начальника уезда. Тела убитых были не просто обезображены, но буквально разорваны на куски. Следователи впоследствии с трудом идентифицировали останки^[640].
Джизакский бунт продолжался четыре дня. К жителям Джизака присоединился почти весь уезд. За время безвластия в уезде под руководством тех же духовных лиц были избраны беки и даже хан, который призвал начать газават с тем, чтобы освободить Джизак и округу от власти России. За помощью предполагалось обратиться к эмирам Бухары и Афганистана. Бунтующие разрушили мосты, громили железнодорожное полотно. Железнодорожные и почтовые служащие героически защищали свои станционные и телеграфные помещения, отстреливаясь из револьверов, но не смогли остановить сотни нападавших и все погибли. Русских женщин грубо насиловали, а потом вместе с детьми уводили в горы^[641].
Из-за малочисленности оставшихся в крае войск карательную экспедицию собирали в разных частях края. Наконец, 17 июля карательный отряд под командованием полковника П.П. Иванова прибыл в район Джизака. При подавлении восстания применялись артиллерийские орудия и пулеметы; мятежные кишлаки разрушали и сжигали.
В Семиреченской области, где русских поселенцев обосновалось больше, чем где бы то ни было еще, в августе – сентябре 1916 г. развернулась настоящая война между местными жителями – киргизами, казахами и русскими крестьянами. Причины были те же и страхи те же: «Берут в солдаты, чтобы убить как можно больше наших».
Киргизы и казахи громили не только официальные учреждения, чтобы уничтожить списки мобилизованных на тыловые работы, но и хозяйства русских соседей-крестьян: эти тоже были частью враждебной российской власти. Кочевники и полукочевники грабили, сжигали русские поселки, угоняли скот. В ответ русские поселенцы (молодых среди них не осталось) создавали дружины, вооруженные охотничьими ружьями, косами, серпами, пиками, и шли уничтожать имущество своих соседей – казахов и киргизов; жгли аулы, угоняли скот, убивали, не глядя на пол и возраст. Был случай, когда русские крестьяне напали на арестованных казахов (более 500 человек) и всех перебили^[642].
В результате солдатам правительственных войск приходилось защищать русских поселенцев от аборигенов, а последних от русских крестьян.
Восставших расстреливали из пушек и пулеметов, но тем не менее к концу 1916 г. их численность достигла 50 тысяч человек^[643].
Правительство снизило квоту Туркестана до 220 тысяч потенциальных рабочих, исключило некоторые категории коренных жителей из числа подлежащих мобилизации на тыловые работы, но накал недовольства эта мера не снизила.
В конце июля 1916 г. генерал-губернатором Туркестанского края был назначен последний из плеяды его завоевателей, друг и соратник Михаила Дмитриевича Скобелева, недавний военный министр, генерал-адъютант Алексей Николаевич Куропаткин. Правительство возлагало на него особые надежды, как на ветерана героического времени и большого знатока Азии и ее обитателей.
Куропаткин заменил нескольких должностных лиц из состава российской администрации, а также командиров частей, показавших свою неэффективность. Военным губернаторам, которые просили у него подкреплений, он напоминал события пятидесятилетней давности, когда Черняев, Романовский, Абрамов, Кауфман и Скобелев, без современных орудий и пулеметов, имея под своим командованием незначительные силы, побеждали вооруженные ханские армии и завоевали все центральные области генерал-губернаторства. Он рекомендовал вооружить тех русских людей, которые способны держать оружие в руках, и включить их в воинские команды.
20 августа Куропаткин посетил Джизак, имея целью поддержать русское население. Коренным жителям, собранным по его приказанию, он объявил, что всех их следовало бы повесить, но им сохранят жизнь, как предупреждение другим, что территория в радиусе 5 верст вокруг места, где были убиты полковник Рукин и бывшие с ним люди, будут очищена от проживающих на ней и станет принадлежать государству. Вернувшись в Ташкент, он принял делегацию представителей старого города и напомнил, какие блага они получили в результате присоединения Туркестана к России, и теперь, когда русские несут наибольшие тяготы войны, другие народы империи обязаны помочь им в достижении победы^[644].
Будучи опытным администратором и военачальником, А.Н. Куропаткин действовал кнутом и пряником. Он составлял карательные отряды, разрабатывал маршруты следования, инструктировал их командиров. В то же время генерал-губернатор делал все, чтобы успокоить население. Он сформировал специальные комитеты, которые, по его идее, должны были быть связующими звеньями между народом и властью; признал, что с самого начала Царский указ исполнялся неверно; отменил все ограничения для коренных жителей края, введенные его предшественником, в пользовании услугами почты, телеграфа и железной дороги; обещал внимательно отнестись к нуждам мобилизованных на рытье окопов и их семей; отменил всякие льготы для состоятельных людей, приняв сторону бедняков.
В течение сентября Куропаткин ездил по центральным областям Закаспийской области, а в октябре посетил Семиреченскую область. Он отдавал распоряжения, в том числе распорядился снова вооружить русских поселенцев; выслушивал просьбы, жалобы и претензии; грозил, уговаривал, обещал, в частности он пообещал выдать денежную компенсацию русским крестьянам и горожанам, пострадавшим во время беспорядков. Через год, в сентябре 1917 г., Временное правительство выплатило пострадавшим 11 миллионов 150 тысяч рублей.
В течение восьми месяцев своего пребывания в должности генерал-губернатора Куропаткин вел дневник, представляющий сегодня ценный первоисточник. После пребывания в Семиреченской области Алексей Николаевич записал: «Я строго предупредил, что всякого, кому в голову придет мысль заняться грабежом и насилием, – будь то русский или киргиз, – ждет военно-полевой суд и виселица»^[645]. Он не бросался словами: узнав, что русские на базаре устроили самосуд над казахом, который принимал участие в восстании, Куропаткин приказал расследовать произошедшее^[646].
Уже в сентябре 1916 г. Куропаткину удалось отправить в Европейскую Россию первую тысячу мобилизованных рабочих, причем совершенно мирно: с оркестром и напутственными речами. Второй эшелон ушел через десять дней. В конечном итоге власти сумели собрать на 50 процентов меньше землекопов, чем предписывалось Петроградом^[647].
К началу нового 1917 г. восстание было подавлено почти повсеместно, что позволило А.Н. Куропаткину заняться анализом его причин и последствий. Собрав необходимые сведения и цифры, дополнявшие его собственные наблюдения, он отправил два пространных доклада Царю и военному министру.
Сначала печальные итоги. В результате насильственных действий коренных жителей края из среды русских погибло 2325 человек, 1384 – пропали без вести, то есть либо погибли, либо были угнаны в горы и другие труднодоступные местности; было убито «туземных» должностных лиц – 53 человека. Военные понесли следующие потери: погибло 79 солдат и 4 офицера; пропало без вести 77 рядовых; ранено 67 военнослужащих. Было уничтожено более 9 тысяч хозяйств русских поселенцев, разрушен участок железной дороги, сожжены мосты, сельскохозяйственные школы, несколько храмов и больниц^[648].
Число погибших из числа местных жителей установить было невозможно, так как кочевники и не только кочевники пересекали границы с Китаем и Персией и там оставались довольно долго, к тому же надо учитывать мусульманский обычай хоронить покойников в день кончины.
В течение всех месяцев восстания не переставали работать правоохранительные и судебные органы. Первоначально по подозрению в участии в беспорядках было задержано более 3 тысяч человек; перед судом предстало 933 человека, было оправдано 346, осуждено 587, приговорено к смертной казни 201 человек, из этого числа повешено только 20 осужденных. Это были не окончательные цифры^[649].
В своих докладах Царю и военному министру А.Н. Куропаткин называет карательные экспедиции против повстанцев «военными действиями», что свидетельствует о масштабах войсковой операции. «Для усмирения было потреблено: 14,5 батальона, 33 сотни (казаков. – Е. Г.), 42 орудия и 69 пулеметов. Военные действия против бунтовщиков охватили в разных областях время с 13 июля 1916 г. по 25 января 1917 г.»^[650].
Куропаткин очень ответственно подошел к анализу причин восстания 1916 г. – пожалуй, никто из советских и постсоветских историков в своих попытках осмыслить события второй половины 1916 г. не смог сравниться с ним. Причины, по мнению А.Н. Куропаткина, были следующие:
«1. Результат неправильных приемов управления краем при отсутствии твердой, определенной правительственной программы.
2. Частая смена личного состава представителей высшей краевой власти и появление во главе управления лиц мало знакомых с краем, действовавших по собственному почину, без связи со своими предшественниками.
3. Крайне малочисленный и плохо материально обеспеченный состав должностных лиц, призванных управлять туземным населением, при громадности территории и значительной заселенности отдельных участков не мог стать близко к туземному населению и, переобремененный служебной работой, вынужден был передавать управление населением волостным управителям и старшинам из туземцев, не отличающимся преданностью русскому правительству, к тому же невежественным, корыстолюбивым и несправедливым. Как доказано судебными властями, чины туземной администрации в целях наживы распространяли среди населения слухи, что туземцев будут брать не на работы, а в солдаты.
<…>
5. Усиленное с 1904 г. отчуждение киргизских земель под русские селения и под скотоводческие участки без соблюдения во многих случаев интересов населения.
Малая осведомленность русской власти о ходе духовного и умственного развития туземного населения; отсутствие школ с определенной выработанной программой, при невмешательстве в дела мусульманской школы, фанатизирующей своих учеников.
6. Видное участие в Джизакском мятеже ишанов…
7. Недовольство населения местными объездчиками и сторожами, собиравшими различные налоги и допускавшими при этом злоупотребления.
Неудачное направление в край беженцев в большом числе и в ужасном состоянии. Появление их сильно уронило в глазах туземного населения наш престиж, с очевидностью показав, что мы лишились значительной площади своей территории; появление их было принято туземцами чуть ли не за результат победы немцев.
Обращение в сторону Афганистана местного населения, как результат агитации немцев в Афганистане и Персии. Характерным показателем враждебной агитации служит тот факт, что взбунтовавшиеся туземцы Джизакского уезда, избивая русских, кричали, что они не хотят быть больше русскоподданными, а хотят быть подданными «Германа», в чем им поможет Афганистан.
Малочисленность русских войск в крае.
Несомненность политических целей, которые преследовали главари..»^[651]
Этот перечень причин восстания – подведение негативных итогов пятидесятилетнего управления краем российской администрацией; в этом видел в то время свою задачу Алексей Николаевич Куропаткин.
<<Назад   Вперёд>>  
Просмотров: 10856