загрузка...

Народ, народность начинается тогда, когда она осознает себя таковой. Можно, конечно, выискивать событие, точнее, события, которые привели к тому моменту, когда народ узнал сам себя, осознал свою идентичность, открыл общность своей судьбы. Но невозможно дать точное определение этой судьбы, представив некие сущностные характеристики, по той вполне очевидной причине, что рождается она не в деяниях, но в сфере психологии. Геродот искал, как и мы сейчас, Начало, но для греческого народа. И «отец истории» полагал, что нашел искомое Начало в Троянской войне. Но, по его мнению, Началом этим была не столько одержанная победа, сколько само общее дело, деяние, которое научило греков — хотя речь шла о ведении войны, и между собой они конфликтовали, а диалектную речь друг друга не всегда понимали, — что они являются одним народом и у них одна судьба, одно предназначение. Мы говорим о 1200-х гг. до н. э.

Кто дерзнет спорить с отцом истории? Однако стоит отметить, что менее чем через сто лет после этой победы, этого Начала, Греция исчезла с исторической арены. Возвращение Гераклидов, точнее, новое вторжение примитивных дорических племен, на четыре столетия повергло Элладу в ночь безграмотности. На протяжении четырех веков Эллада молчит. Ни слова. Ни знака. Вот почему великие гомеровские поэмы VIII в. до н. э. с их новизной, красотой, самобытностью появились как чудо. Событие удостоверено: Греция рождена и более не исчезнет из истории цивилизации. «Илиада» воспоет победу в Троянской войне, но кажется очевидным, что Начало Греции — не эта победа, но эта поэма.

Впрочем, этот тезис подтверждается и статусом поэмы. Текст поэмы признан как основополагающий, и современники осознавали и признавали его основополагающую природу. Поэма рассказала им, кто они есть. То, что спустя пять веков после ее создания Александр Великий, отправляясь в военные походы, никогда не забывал том «Илиады» и хранил его в драгоценной шкатулке (украденной, кстати, у Дария) — наглядно подтверждает священный характер поэмы. Правда это или выдумка? Не так уж важно. Важно лишь то, что в это верили, признавая, таким образом, священную природу этих текстов. Однако, и это необходимо подчеркнуть, гомеровские поэмы никогда не претендовали на то, чтобы быть чем-то большим, чем они есть. В отличие от любых других священных текстов, они не написаны ни Богом, ни под его диктовку, ни под диктовку одного из его пророков. Это творение поэта. Это не более чем поэма. Только сила поэзии сделала текст основополагающим, то есть священным. Не само историческое событие, но поэтическая выразительность, с которой это событие было описано, открыла народу его единство, его лицо и общность его судьбы — громко заявило ему о том, что он становится народом, что он начинается.

Разумеется, сравнивать «Слово о полку Игореве» и «Илиаду» затруднительно. Речь не идет о сравнении количества страниц или числа стихов. Поэмы Гомера признаны священными. «Слово» не обладает подобным статусом. Потому как оно было обнаружено в то же время, когда и оказавшиеся подделкой «Сочинения Оссиана», аутентичность «Слова» была поставлена под сомнение, но предположений о том, кто же является подлинным автором, не выдвигалось. Некоторые стихи «Слова» плохо поддаются толкованию, иные ускользают от понимания: остается лишь удивляться тому, с какой тщательностью фальсификатор создавал подделку, даже если воображение переносило его, как Джеймса Макферсона и его время, в средневековье.

Итак, допустим, не вдаваясь в подробности, что «Слово» принадлежит той эпохе, которую описывает, то есть к XII в., и является первой или одной из первых поэм, которая рассказывает русским о том, что они — русские. Следовательно, анализ поэмы может раскрыть не только сам факт этого осознания, но и то, как это осознание рождалось — т. е. собственно то «Начало», которое мы ищем. Одно из существенных различий между означенными поэмами заключается в том, что наша никогда не имела статуса священного текста и никогда на него не претендовала — это даже поражает читателя своей очевидностью. «Илиада» воспевает победу, «Слово» — поражение. Военная фортуна, особенно если речь идет о войне с такими полукочевыми племенами или народностями как половцы, слишком изменчива, чтобы предложить славянскому аэду какой-то конкретный успех русского войска в качестве сюжета для воспевания. А потому автор свободен в своем выборе, и результат этого выбора показателен. Пользуясь современной терминологией, можно сказать, певец знал, что привлечет большую аудиторию, возымеет больший успех, если будет петь не о победе, а о поражении. Он смутно угадывает, а возможно и понимает, что этот особенный народ, «породить» который своей поэмой ему предстоит, знает: беда соединяет крепче, чем слава, общее несчастье сплачивает народ надежнее, чем успех, необходимость держаться друг за друга становится очевидной именно в трагедии, которая вырисовывает, высекает общий облик народа и его судьбу явственнее, чем пеан.

Из этой признанной «ценности» поражения, из засвидетельствованного поэмой самоопределения народа вполне закономерно следует и то чувство, которое это самоопределение внушает, и чувство это не что иное, как сострадание. Насколько я могу судить, полагаясь на свои знания, русский патриот уникален — его любовь к родине зиждется на сострадании:

«Моя сторона, ты рыдаешь родная». Мне кажется, выразить это неподвластно ни одному другому языку ни одной другой страны.

Немного резкий, но не лишенный логики переход: напомню, что подобное восприятие несчастья, ценности поражения, спасительной роли сострадания являются основополагающими чувствами христианства, перевернувшими античное мировосприятие. Хотелось бы предположить, что объединение славян вокруг определенных ценностей, единительную силу которых они, пусть и будучи язычниками, признали, предвещало их скорое обращение в другую веру. Еще точнее: все происходит так, словно русское язычество с его особенным мировосприятием предполагало, предчувствовало основополагающие ценности христианства.

Не спорю, это не более чем догадка. Но она находит подтверждение в том, с какой относительной, конечно, легкостью народы, которые вот-вот станут народами Всея Руси, приняли новую веру. Сопротивление ей, безусловно, имело место, особенно в Новгороде. Но Киевская Русь не стала сценической площадкой для гонений, заливших кровью Римскую империю, в частности Александрию, в эпоху насаждения христианства. Великий Раскол был вызван совсем иными причинами и имел иные цели. Продлившаяся же не одно столетие охота на ведьм представляла собой частные, и, как правило, криминальные случаи и пресекалась властями. Можно сказать, конечно, несколько утрируя, что Россия — это страна, где Бог и боги смогли услышать, понять друг друга, где Один не отправил других в изгнание, где язычество и христианство заключили союз и порой сливаются в любви к «влажной русской земле». Готовая принять страдающего Христа, старая вера не думала, что необходимо отринуть, отказаться от духов, населявших ее воды и леса.

Особенность русского язычества, чудо его «бессмертия» обрели опору в высшей степени неожиданном решении византийского императора, которое, насколько я знаю, остается необъяснимым. На Константинопольском Соборе (879—880) болгарский царь Борис добивается от императора Михаила III позволения обращать свой народ в христианство на славянском языке и для этой цели перевести на славянские языки Святое Писание. А ведь западные народы добьются переводов Писания на родные языки лишь спустя шесть столетий и лишь в результате нескончаемых, одних из самых кровавых в истории, религиозных войн.

Стоит пойти дальше в попытках объяснить это странное решение, пристальнее изучить различия с Западом, чтобы понять, почему Михаил дает дозволение проповедовать не на греческом языке — сопернике латыни, к которой Византия, остерегаясь папского влияния, относится настороженно. Это тем более непонятно, если вспомнить, что как такового славянского языка не существовало. Подразумевался перевод священных текстов на диалекты, разнящиеся настолько, что говорящие на них плохо понимали друг друга, и ни один из этих диалектов еще не был записан. Так что задача, поставленная перед македонскими монахами из Салоников, Кириллом и Мефодием, была значительно сложнее, чем просто перевод. Им предстояло создать язык этого перевода — язык, на который Писание будет переведено и переведено таким образом, чтобы все славяне, независимо от их диалекта, могли понять эти тексты, т. е. изобрести знаки, способные передать фонетические особенности языка и приемлемые для всех диалектов. Мы знаем, что язык, особенно язык сформировавшийся, отражает не столько реальность, сколько особое видение, восприятие этой самой реальности. И именно это новое христианское видение должны были изобрести Кирилл и Мефодий и адаптировать его к языку и алфавиту, которые они создавали, приспособить его к обращению славянского мира в иную веру. Мы не будем описывать это новое видение, и уж тем более судить о нем. Но следует подчеркнуть еще раз смелость и даже дерзость императора. Вспомним о гражданских войнах, понадобившихся для решения этой проблемы — перевода священных текстов, который, по сути, означал конец монополии духовенства и открыл народу доступ к Писаниям, т. е. к Богу. Учитывая привилегии церкви, поддерживаемые католическим богословием, затея, предпринятая Кириллом и Мефодием, могла или даже должна была казаться профанацией, осквернением. Россия же была избавлена от испытаний религиозными войнами, и это, несомненно, одна из важнейших особенностей ее истории.

Но мы должны вернуться к Началу, ибо именно оно — тема нашего рассуждения. Итак, народность, на наш взгляд, начинается тогда, когда осознает себя таковой. В психологическом плане деяние Кирилла и Мефодия, обращение к славянскому языку означали, что Бог и мать будут говорить на одном языке, что Бог будет объяснять и повелевать на материнском языке верующего. Трудно переоценить влияние этого сближения с сакральным на формирование личностного и коллективного сознания. Очевидно, что эта непринужденность в общении с Писаниями, а, следовательно, и с Богом, упрочила ту необычную связь, о которой мы уже сказали, — между чувствованием, внушаемым христианством, и первоначальным языческим мироощущением. В результате Россия смогла обратиться в новую веру, не отрекаясь от старой, т. е. не отрекаясь от детства — как персонального, так и детства народа, и от своих богов. То, что Бог и боги говорили на одном языке, сблизило их в народном сознании. Не смешиваясь и не вступая в противоречия, они дополнили друг друга и сотворили ту воспетую А. С. Пушкиным Русскую Душу, которая, как нам представляется, и есть искомое Начало.

Природа не утратила свою волшебную силу, подчинившись власти разума. Ко времени создания «Слова о полку Игореве» Россия вот уже два столетия как приняла христианство. Но при том, что боги присутствуют в поэме столь часто, что Траян и Велес, по всей видимости, сохранили свой авторитет, Христос не упоминается ни разу. Но он, тем не менее, и не отсутствует. Однако текст, его средства выразительности, поэтическая игра — полностью на стороне Природы. Когда воспеваются русский сокол или половецкий лебедь, они нигде не становятся аллегорией или символом. Их власть еще жива, они еще присутствуют и навязывают читателю ощущение загадочной параллельной реальности, родственной той, что была создана тотемными верованиями. В заключение я хотел бы сказать, что именно бессмертию ее духов, присутствию природы в Боге Духа Россия обязана не только своим Началом, не только самобытностью души, характера и истории, но и мощью и неповторимостью своего литературного призвания, обратившего, перетворившего окружающий мир. Идолопоклонство? Возможно. Но литература уже по сути своей — идолопоклонство, ибо она ищет и открывает на земле то, что принадлежит небу, и выражает святое на языке этого мира.

Перевод с французского А. Ю. Беспятых
<<Назад   Вперёд>>  
Просмотров: 6528