Словене и Русь при первых русских князьях
|
загрузка...
|
«Повесть временных лет» сообщает о движении венгров мимо Киева лишь под 898 г., чтобы увязать это движение с вторжением венгров в Моравию и рассказом о начале славянской письменности [Петрухин 1995, 80 и сл.]. Однако ранее, под 882 г. говорится о том, что князь Олег, наследник Рюрика и дядька малолетнего княжича Игоря, направляется с ним и войском из варягов, чуди, словен и «всех кривичей» из Новгорода в Киев. Взявшей кривичский Смоленск на Верхнем Днепре, он остановился под Киевом на урочище Угорском, которое получило название после того, как венгры стояли там вежами. Олег выманивает на торг Аскольда и Дира, притворившись купцом, идущим в греки (первое упоминание «пути из варяг в греки»), убивает их, как узурпаторов («вы неста князя, ни рода княжа, но аз есьм роду княжа»), провозглашает Киев столицей — метрополией («матерью городов русских»). Летописец добавляет: «беша у него варязи и словени и прочи прозвашася русью». Русь, как уже говорилось, принесла свое имя на землю, называвшуюся «польской». Летописец в «Повести временных лет» указывает на распространение этого названия на всю дружину Олега, включавшую уже не только варягов, но и словен (и прочих), что не случайно. Уже говорилось, что словене жили бок о бок с варягами в Ладоге, где сопки расположены на одном берегу Волхова, а небольшой скандинавский некрополь с характерными для руси («гребцов») трупосожжениями в ладьях — на другом, равно как и в Новгороде, где скандинавские находки с середины IX в. концентрируются на «Рюриковом» Городище, которому отводится роль княжеской резиденции; существенно, в том числе с этнографической точки зрения, что на Городище обнаружены также хлебные печи западнославянской конструкции [Носов 1990] — дружину нужно было кормить, и славянская печь была конструктивно более совершенна, чем традиционный скандинавский очаг.
Далее говорится о том, что Олег стал строить города (традиционное занятие князей в понимании летописца) и «устави дани словеном, кривичем и мери, и устави варягом дань даяти от Новагорода... мира деля» [ПВЛ, 14]. Таким образом, Олег подтверждает своим уставом договор («ряд») с северными племенами. Но сам князь обосновывается на юге, в Киеве, и его усилия направлены на покорение южных племен. Первым делом он подчиняет независимых древлян в правобережье Днепра, а затем обращается против левобережья, входящего в сферу влияния Xазарского каганата. Он возлагает «легкую дань» на северян, заповедав им не давать дани хазарам: «Аз им противен, а вам не чему». Здесь впервые говорится о конфликте руси и хазар. Олег присваивает и дань с радимичей: таким образом русский князь овладевает хазарской податной территорией в Среднем Поднепровье, которая и получает в летописи название «Русская земля» (в узком смысле). Но о реакции хазар летопись молчит. Это, видимо, связано с источниками русской летописи: она опиралась прежде всего на русские предания и византийский хронограф. Летописные даты, как уже говорилось, условны, но геополитическая ситуация обрисована верно: примечательно, что в 881 г. венгры с частью вышедших из-под власти кагана хазар (кавары) совершают очередной поход дальше на запад, в Центральную Европу (на Вену [Шушарин 1997, 168]). Олег смог свободно присвоить хазарскую дань со славян Левобережья Днепра, воспользовавшись кризисом в Xазарии, после ухода венгров из Леведии, занятой печенегами [Новосельцев 1990, 210—211] (которые отделили приднепровских славян от Xазарии), на запад в Ателькузу и далее. Однако данные нумизматики указывают на то, что реакция со стороны хазар все же не заставила себя ждать.
Уже говорилось, что в 60-е гг. IX в. наблюдается определенная активизация восточной торговли — усиливается приток восточного серебра в Восточную Европу и Скандинавию, что связывается с установлением более прочных отношений между варягами и славянами — «призванием варягов». Еще Г. Ф. Корзухина [1954, 35—36] предположила, что клады, зарытые в IX в. на севере Восточной Европы, могли быть связаны с «варяжской» данью — новейшие исследования подтверждают и дополняют это предположение. Но та же исследовательница обратила внимание и на особую группу кладов в земле вятичей, на Верхней Оке, зарытых в конце IX — начале X в.: в кладах сочетаются восточные монеты, славянские и салтовские (хазарские) украшения. Олег не подчинил себе вятичей, но борьба русских князей с Xазарией, очевидно, ощущалась в этом регионе: клады этого времени найдены и в землях радимичей и северян. Наконец, американский нумизмат Т. Нунен [1985, 41—50] показал, что в последней четверти IX в. приток монет в Восточную Европу резко сокращается, наступает первый кризис в поступлении восточного серебра; при этом кризис не связан с сокращением эмиссии в Xалифате — доступ серебра в Восточную Европу был искусственно приостановлен. Приток монет возобновляется в начале X в., когда серебро идет через Волжско-Камскую Болгарию из державы Саманидов в обход Xазарского каганата. Не менее показательно, что тогда же, не ранее первой четверти X в., первые клады дирхемов появляются в самом Киеве: в IX в. Среднее Поднепровье оказывалось вне сферы русской восточной торговли.
Еще И. И Ляпушкин [1968, 152] связывал этот кризис с вторжением печенегов в южнорусские степи. Однако кочевники едва ли могли так прочно перекрыть речные пути, которые еще контролировались хазарскими крепостями. Скорее, торговую блокаду устроила Xазария в ответ на экспансию Руси [Петрухин 1995, 93].
Русь готова была к конфликту. Персидский географ Ибн Xордадбех сообщает, что русские купцы добирались не только до Багдада через столицу хазар, но и до Константинополя по Румийскому (Черному) морю. Это известие можно датировать 880-ми годами, временем окончательной редакции «Книги путей и государств» и временем утверждения власти Олега в Среднем Поднепровье. Это сообщение содержит характерные «этнографические» подробности, и можно привести его полностью. «Что касается купцов русов, а они — вид славян (курсив наш. — В. П., Д. Р.), то они везут шкурки бобра, черных лисиц и мечи из отдаленных [земель] славянских к морю Румийскому, и берет с них десятину властитель Рума. А то идут по [...] реке славян, входят в Xамлидж — город хазар, и берет с них десятину властитель их. Затем отправляются к морю Джурдана и выходят на каком-либо его берегу [...]. А иногда везут свои товары из Джурдана на верблюдах к Багдаду, и переводят им славянские евнухи, и говорят они, что они - христиане, и платят джизью» [Калинина 1986, 71].
Ремарку Ибн Xордадбеха о том, что купцы русы — это вид славян (сакалиба), постоянно цитируют энтузиасты поисков руси среди славянских народов. Персидский географ, пожалуй, единственный автор эпохи раннего Средневековья, который таким образом отождествляет русь со славянами. Простейшим способом этот парадокс можно решить ссылками на то, что восточные авторы часто понимали имя сакалиба расширительно, и относили к видам славян даже немцев и венгров. Но этнографическая конкретика заставляет внимательнее отнестись к информации Ибн Xордадбеха. По его данным, русь владеет славянским языком — ведь в Багдаде переводчиками ей служат славянские евнухи1. Эти данные соответствуют и рассказу Начальной летописи о войске Олега: его варяги и словене уже носили общее название — русь. Более того, известие Ибн Xордадбеха оказывается первым свидетельством того, о чем с патетикой писал тот же летописец: «А словеньскый язык и рускый одно есть, от варяг бо прозвашася русью, а первое беша словене». Эти слова завершают упомянутый рассказ о «преложении книг на словенский язык», который приурочен, опять-таки, к правлению Олега. Конечно, варяжская русь не отказалась при этом ни от своих обычаев, ни от своего языка: в середине X в. Константин Багрянородный еще отличает скандинавский язык «росов» от языка их данников-славян, а скандинавские древности широко распространяются в Приднепровье как раз после вокняжения Олега в Киеве. Но владение «словенским языком» было необходимо руси — и не только на международных рынках: славянский язык нужен был русским дружинникам и князьям, чтобы соблюдать «ряд» со своими подданными.
О том, насколько начальная русь была способна к восприятию новых культурных импульсов, свидетельствует тот же Ибн Xордадбех: купцы русы прикидывались в Багдаде христианами и платили специальный налог, чтобы избежать тех сложностей, которые встречали в исламских странах «язычники». О попытках крещения руси в IX в. свидетельствовал и сам патриарх Фотий [Иванов 2003, 2003, 169—171], но у князя Олега были иные задачи — он оставался язычником.
Очевидно, Xазария перекрыла дорогу по Дону, который и мог именоваться «рекой славян» у Ибн Xордадбеха (в рукописи название реки неясно). Олег совершает свой легендарный поход на Царьград по Днепровскому пути, датируемый в летописи 907 г. Возможно, поход Олега на Царьград 907 г. способствовал улучшению русско-хазарских отношений: во всяком случае, именно после 907 г. (между 909 и 914 гг.) хазары пропустили русь в грабительский поход на Каспий, против своих мусульманских противников. Это предприятие сильнейшим образом напоминало морские набеги викингов на Западе: разграбив побережье Каспия, русы укрылись на близлежащих островах, и неопытные в морских сражениях местные жители были перебиты, когда попытались на своих лодках сразиться с русами [Минорский 1963, 200 и сл.]. Исследователи (А. Е. Пресняков, М. И. Артамонов, А. П. Новосельцев, Г. С. Лебедев и др.) давно обратили внимание на взаимосвязь восточных и византийских походов руси — к X в. Русское государство включается в геополитическую систему Евразии. При этом положение руси «меж двух огней» и, одновременно, объектов экспансии — Xазарии и Византии, — естественно, не могло быть стабильным: после (инспирированного Xазарией?) похода на Каспий каган получил свою часть добычи, но возвращающаяся русь была перебита мусульманской гвардией кагана — огузами из Xорезма, которых поддержали и итильские христиане; остатки отступавшего по берегу Волги войска были добиты буртасами и болгарами-мусульманами. Так или иначе, традиционный путь, которым направлялся в Восточную Европу поток восточного серебра, — через Кавказ и Xазарию — не был восстановлен.
Поворот политики Олега к Византии был естествен.
Легендарный поход Олега на Царьград традиционно считается вполне «историческим», но даже русские источники — единственные свидетельства этого похода — полны видимых противоречий. Его описание помещено в ПВЛ под 907 г., в НПЛ — под 922: в новгородской версии в войске Олега названы варяги, поляне, словене и кривичи, в ПВЛ — все племена, подвластные Олегу или даже упомянутые ранее, хотя возглавляют список те же варяги и словене. Нет в обоих списках только руси, хотя значение именно этой дружины и даже самого дружинного имени явственно в обоих текстах. Сначала в обеих летописях говорится, что Олег заповедал побежденным грекам «дань даяти» на «2000 корабль», по 12 гривен на человека; Повесть временных лет конкретизирует далее, что дань дается «на ключ» — уключину, то есть на каждого «гребца»-русина. Упоминание собственно руси появляется в характерном тексте, опять-таки связанном с походом на морских судах — возвращением от стен побежденного Царьграда: «и рече Олег: "Исшийте парусы паволочиты руси, а словеном кропиньныя", и бысть тако. и повеси щит свой в вратех показуа победу, и поиде от Царяграда. И воспяша русь парусы поволочиты, а словене кропиньны, и раздра а ветр». Словене сетуют, что им даны паруса не из драгоценных тканей, а из менее прочного холста и т. д. [ПВЛ, 17]. Очевидно, что мы здесь опять имеем дело со сказанием, а не с ученым комментарием летописца, составлявшего списки известных ему племен — участников похода. Но что же такое русь в «сказании»? В описаниях походов на Царьград русь — это войско: в описании Олегова похода в ПВЛ говорится, что «много зла творяху русь греком, елико же ратнии творять». Здесь в понятие «русь» включены все участники похода, в том числе словене. Русь же, снабженная драгоценными парусами и противопоставленная словенам, — это княжеская дружина: так противопоставляли русь и славян-данников Константин Багрянородный в середине X в. и восточные авторы. Кто же такие словене «сказания» — только словене новгородские или все союзники и данники Олега, относящиеся к рядовому воинству? Казалось бы, ответ здесь однозначен — новгородцы [Шахматов 1908, 334—335]. Обратимся, однако, к описанию войска Олега в ПВЛ: «Иде Олег на Грекы, Игоря оставив Киеве, поя же множество варяг, и словен, и чюдь, и словене, и кривичи, и мерю, и деревляны, и радимичи, и поляны, и северо, и вятичи, и хорваты, и дулебы, и тиверци, яже суть толковины: си вси звахуться от грек Великая скуфь (Скифия. — В. П.)» [ПВЛ, 16]. Бросается в глаза несообразность этого списка — словене упомянуты там дважды. Конечно, список составлялся не очевидцем похода 907 г., а летописцем, но необходимо выяснить, основывался ли составитель списка на механическом сведении в один текст доступной ему информации (ср. [Шахматов 1908, 337]) или следовал некоей традиции.
Очевидно, что список членится на три части: 1) варяги и словене — они, как свидетельствовал уже Начальный свод, прозвались в Киеве русью; 2) чудь, словене, кривичи, меря — «новгородская конфедерация», призвавшая варягов; 3) поляне и славянские племена юга Восточной Европы. Таким образом, получается, что русь в списке «закамуфлирована» под объединением варягов и словен (а повторение имени словене в составе новгородской конфедерации неслучайно) и, стало быть, противопоставлена тем словенам новгородским и другим племенам, которые не входили в состав дружины князя. Кажется очевидным, что русь, как княжеская дружина, сформированная в Новгороде, противопоставляется в первую очередь недавно покоренным славянским племенам юга, которых (или часть которых — ср. космографическое введение) греки звали Великая Скуфь — Великая Скифия. Такому противопоставлению соответствуют данные самой летописи и византийских (и восточных) источников о руси, собирающей дань со славян, прежде всего на юге — от Киева до Смоленска (Константин Багрянородный).
Документ, открытый в княжеском архиве составителем ПВЛ (видимо, самим Нестором), казалось бы, обнаруживает, что «полный» этнический состав воинства и дружины Олега — скорее результат разысканий летописцев, чем аутентичная передача народных преданий. Речь идет о договоре Олега с греками (911 г.). Князь послал своих мужей «построити мира и положити ряд межю русью и грекы». Эти мужи и поименованы в договоре. «Мы от рода рускаго, Карлы, инегелд, Фарлоф, Веремуд, Рулав, Гуды, Руалд, Карн, Фрелав, Руар, Актеву, Труан, Лидул, Фост, Стемид, иже посланы от Олга, великого князя руского, и от всех, иже суть под рукою его, светлых и великих князь, и его великих бояр [...] и от всех иже суть под рукою его сущих руси» [ПВЛ, 18]. Среди мужей Олега нет людей со «словенскими» именами, хотя комментаторы этого списка предполагают, что «доверители», носящие скандинавские имена, могли представлять и «словенских» членов русского княжеского рода — как это было в договоре Игоря с греками 944 г., и даже самостоятельных славянских князей.
Последнее маловероятно, так как в тексте того же договора сказано, что светлые князья «сущи» под рукою Олега, как и «вся русь». Существеннее для нас то обстоятельство, что послы Олега клянутся «по закону рускому»: статьи этого закона содержатся в договоре, и исследователи нашли им немало параллелей в обычном праве — славянском, германском и, что характерно, в греческом — византийском. Действительно, жизнь и имущество «русина» приравнивается в договоре к жизни и имущественным правам «христианина» — грека: при Олеге впервые осуществляется синтез древнерусского и византийского права, характерный для всего последующего развития русского законодательства. Договор 911 г. при этом имеет одну характерную статью: специально охраняется ладья и перевозимое в ней имущество — если она будет выброшена на берег в «чужой земле», то «обычное» береговое право не действует, местные жители не могут присвоить себе добро, а обязаны оказать содействие потерпевшему бедствие экипажу (ср. [Литаврин 1999, 453 и сл.]). Особое значение для руси ладьи, ее оснастки, и гребцов, получивших специальную дань на «ключ» под самим стенами Царьграда, обнаруживается и в летописном сюжете об оснащении Олегом ладей, возвращающихся из похода, где русь противопоставлена славянам.
В целом договор 911 г., приравнивавший «всю русь» грекам-«христианам», отмечает становление государственного и этнического самосознания Руси в широком смысле, включавшем всех русских князей и их подданных. Составители летописей не могли не учитывать исторических результатов распространения и закрепления названия русь как надплеменного имени, относящегося ко всей Русской земле. Поэтому в Начальном своде «варязи мужи словене» называются в Киеве русью, а составитель Повести временных лет добавляет к варягам и словенам слова «и прочи», в соответствии с собственным (и вполне справедливым для его времени) заключением об общеславянском языке руси, уже включающей и полян («поляне яже ныне зовомая русь»). Примерно то же заметил и Шахматов: «Подобно тому, как имя Полян и других племен поглощено именем Руси, также точно Словене новгородские прозвались Варягами; эти самые Варяги, перейдя в Киев, и именно прежде всего они (а не покоренные ими Поляне) назвались Русью» [Шахматов 1908, 489]. Как видно из текста договора, словене в действительности не назвались варягами, а мужи от рода русского носили скандинавские (варяжские) имена. Народное предание об Олеге, очевидно, свидетельствует и о противоречиях между словенами и русью.
Повесть временных лет описывает еще один эпизод похода на греков, где вновь очевиден «дуализм» отношений руси и словен в войске Олега: перед возвращением руси-войска (под разными парусами) был заключен мир, и мужи Олега «по русскому закону кляшася оружием своим, и Перуном, богом своим, и Волосом, скотьем богом» [ПВЛ, 17]. «Мужи Олега» в ПВЛ — «варяги, словени и прочие», прозвавшиеся русью. Однако, при том что в дальнейшем распределении парусов русь — это и есть княжеская дружина, круг поклонников Волоса может быть определен более точно. Видимо, это — словене новгородские, жители русского севера, где и был широко распространен культ Волоса, в отличие от Киева, где наследник Олега Игорь со своими мужами клянется только Перуном (при заключении договора 944 г.). Перун — «бог свой» уже для мужей Олега. Волос — «скотий бог», бог богатства и данников, с которых варяги Олега получали это богатство по «уставу» о дани. Волос не вошел даже в киевский пантеон князя Владимира, хотя тот и опирался на словен, наряду с варягами, при захвате города. Напротив, Владимир насадил культ Перуна в Новгороде, где его посадник Добрыня поставил над Волховом «кумир» громовника, которому стали поклоняться «люди новгородские» [ПВЛ, 37]. Восприятие культа громовержца Перуна как дружинного культа божества, которое почиталось верховным у славян уже в VI в. (по свидетельству Прокопия Кесарийского), упрочивало позиции княжеской дружины — руси как господствующего слоя в формирующемся государстве. Но если признать, что Олег был первым, кто оказал предпочтение Перуну, обосновавшись в Киеве и оторвавшись от изначальной столицы в Новгороде, от опоры на словен, то его «мифоэпическая» смерть от змеи, атрибута Волоса, может выглядеть как некая «расплата» со стороны словенского бога [Петрухин 2000, 140 и сл.].
Думается, что летописный контекст дает достаточно ясное свидетельство тому, что заставило русских князей, и в первую очередь Олега, оставив Новгород, избрать своей столицей Киев: претензии на наследие Хазарии2 в Восточной Европе и стремление к господству на пути «из варяг в греки».
Но Византия не могла насытить рынки Восточной и Северной Европы монетой: в империи существовали ограничения на вывоз драгоценных металлов, а серебра не доставало самим грекам - они должны были перечеканивать арабскую монету [Нахапетян, Фомин 1994]. Кроме того, для подписания выгодного договора с Византией (911 г.) Руси необходимы были чрезвычайные общегосударственные усилия - поход всех подвластных Олегу племен на Царьград. Тогда торговые экспедиции руси в Константинополь стали ежегодными — таковыми описывает их Константин Багрянородный в середине Х в. Приток же монеты в Восточную и Северную Европу возобновился в начале Х в. из державы Саманидов через Болгар — в обход Хазарии. Тогда монеты появляются и в Киеве.
На Днепровском пути с начала Х в. бурно развиваются два центра, аккумулирующих славянские и скандинавские древности, восточное серебро, драгоценные ткани и т. п.: это сам Киев и Гнёздово, комплекс из городища, селища и многочисленных курганов под Смоленском в Верхнем Поднепровье. Помимо северно-европейских традиций, эти центры, а также Среднее и Верхнее Поднепровье в целом, связывает славянская традиция в широком смысле: помимо роменских черт в материальной культуре двух центров и регионов бросается также в глаза влияние Великой Моравии (моравская керамика и височные кольца, даже отдельные вещи в аварском стиле — ср. [Седов 2002, 548]). Характерно, что Повесть временных лет увязывает историю начальной Руси с этими регионами во временных рамках княжения Вещего Олега, когда князь присваивает северянскую дань, а угры-венгры проходят мимо Киева в Моравию. Константин Багрянородный отмечает [глава 41, комментарий. С. 399], что после вторжения венгров (896 г.) население Моравии «разбежалось»: видимо, при Олеге для представителей славянского мира в широком смысле действительно открываются пути в Верхнее Поднепровье. Это помогает объяснить и отсутствие ранних находок IX в. как в Киеве, так и в Гнёздове: городские поселения начинают интенсивно развиваться после подчинения их Олегом и включения в формирующуюся городскую сеть Древнерусского государства. Тогда же Среднее Поднепровье, с Киевом и «северянским» Черниговом (в конце Х в. к ним добавился построенный при Владимире Переяславль), становится доменом киевского князя и Русской землей в узком смысле — центром, к которому «тянут» все остальные земли, подвластные русским князьям.
* * *
/
Изменение геополитической ситуации в правление Олега, установление постоянных дипломатических и торговых отношений с Византией не могло не затронуть Хазарию и сопредельные с ней регионы. Восточный автор ал-Истахри, информация которого об ар-рус восходит к первой трети Х в., помещает русь между булгарами и сакалиба-славянами; русы торгуют с хазарами, Румом (Византией) и «Булгаром Великим» (Дунайской Болгарией), и «столь сильны, что наложили дань на пограничные им районы Рума»; правда, ал-Истахри добавляет, что печенеги урезали территорию русов и поселились между Румом и Хазарией (ср. [Минорский 1963, 149; Новосельцев 1965, 411—412]). По летописи, печенеги впервые появляются в пределах Русской земли в 915 г., в правление наследника Олега князя Игоря и становятся важным геополитическим фактором в отношениях между Византией, Русью и Хазарией, о котором специально повествует Константин Багрянородный. Но противостояние Хазарии и Руси продолжается. Об этом свидетельствуют данные т. н. Кембриджского документа, примыкающего к документам еврейско-хазарской переписки (см. из последних работ [Голб, Прицак 2003, 101 и сл.], там же обсуждение проблемы в комментариях редактора).
Кембриджское письмо содержит описание русско-хазарского конфликта, спровоцированного византийским императором Романом Лакапином (920—944): «царь» (евр. мелек ) Руси HLGW напал на причерноморские владения Хазарии — Самкарц (Самкарай, как полагают — на Таматарху, рус. Тмутаракань на Таманском п-ове), но был разбит хазарским полководцем Песахом. По продиктованным хазарами условиям мира, HLGW должен был напасть на Византию. Описание похода HLGW на греков, его поражения и бегства «за море» в FRS (Персию?) и гибели его там отчасти соответствует тому описанию, которое в византийских и основанных на них летописных источниках относится к походу на греков игоря, действительно совершенному в 941 г. При этом имя HLGW — Хелгу, Халгу — точно передает скандинавскую форму имени Хельги (Helgi), рус. Олег. Это имя позволяет некоторым исследователям отождествлять предводителя руси Кембриджского документа с Вещим Олегом русских летописей. Поскольку в Повести временных лет смерть настигает Вещего Олега сразу после заключения договора с греками 911 г., эта дата признается недостоверной. Получается, что Олег правил в Киеве (обосновавшись там к 911 г.) до неудачного похода на греков в 941 г. и, не решившись вернуться туда после поражения, ушел с дружиной в «Персию» (здесь вспоминают поход руси на Бердаа 943/944 г. или 944/945), где и погиб, что опять-таки отчасти совпадает с известием Новгородской летописи о смерти Олега по пути «за море». Правда, речь в этой летописи идет о другом — Варяжском — море и о могиле Олега в Ладоге. Место Олега в Киеве занял спасшийся после похода Игорь; или Олег вообще не имел отношения к договору 911 г., и его имя вставлено редактором ПВЛ [Франклин, Шепард 2000, 159] и т. д. Однако могила Олега в Киеве была хорошо известна на Щекавице и в XI, и в XII в. не только ПВЛ, но и позднейшей Киевской летописи ([ПСРЛ. Т. 2. Л. 120, 146, 155] — недалеко от Жидовских ворот): значит, Вещий Олег не сгинул на чужбине.
Отождествление Вещего Олега и Хелгу основывается на представлениях тех же летописей о единовластии на Руси «великого» киевского князя («царя» Кембриджского документа). Некоторые основания для обнаружения такой тенденции к единовластию имеются, если учитывать претензии первых русских князей на титул «каган». Однако аутентичные документы Х в. — договоры с греками и трактат Константина Багрянородного «Об управлении империей» — свидетельствуют о власти над Русью целого княжеского рода («архонтов со всеми росами» у Константина), «рода русского», «всех светлых и великих князь» договора 911 г., «всей княжьи», названной поименно в договоре Игоря 944 г. Имени Олег/Хелгу нет в последнем договоре, так как по данным Кембриджского письма он уже погиб или воевал за морем, в Персии. Но само это имя присуще именно «русскому» княжескому роду (как и имена Рюрика и Игоря — ср. «Игоря, нети Игорева», племянника киевского князя среди «всей княжьи» в договоре 944 г.): к примеру, таковы в следующих поколениях Олег Древлянский и Олег Святославич Тмута-раканский и Черниговский, с которым ассоциировался титул «каган» в «Слове о полку Игореве». Когда Олег Святославич пребывал в Тмутаракани в конце XI в., он именовался «архонтом Матрахи, Зихии и всей Хазарии» на византийской печати.
Попытка одного из русских князей захватить Самкарц — Тмутаракань в 940-е гг. не увенчалась успехом. Рассказ о поражении Хелгу и гибели его за морем завершается в Кембриджском письме фразой: «Тогда Русь была подчинена власти хазар» [Голб, Прицак 2003, 142]. Она напрямую противоречит свидетельству русской летописи о том, что Олег, как бы ни датировать его правление, избавил славян Поднепровья от хазарской дани. Противоречие это, однако, снимается при учете традиционного для «кочевых империй» и раннесредневековых государств вообще представлений о власти: народ (войско), однажды потерпевший поражение, считался подвластным победителю. Кроме того, документы еврейско-хазарской переписки в целом были тенденциозны — могущество каганата преувеличивалось накануне гибели Хазарии.
Существенно, что «сторонний» наблюдатель — ал-Масуди, писавший в середине 950-х гг., то есть до предполагаемого времени составления Кембриджского письма, сообщал, что «многие» из племен ар-рус вошли в «общность (сообщество — джумла) ар-Рум подобно тому, как вошли ал-Арман (армяне) и ал-Бургар (дунайские болгары), которые представляют собой один из видов ас-Сакалиба3, и ал-Баджанак (печенеги) из тюрок. И они (византийцы) поместили их (русов, армян, болгар и печенегов) гарнизонами во многих из своих крепостей, примыкающих к границе аш-Шамийа (сирийской), обратили их против Бурджан и других народов, враждебных им и окружающих их владения» [Бейлис 1961, 23].
Значит, часть «племен» (джинс) Руси входила в «Византийское содружество» (введший это понятие византинист Д. Оболенский не использовал данных ал-Масуди) в середине Х в., что соответствует данным русской летописи. Действительно, русская княгиня Ольга, вдова Игоря, должна была поставлять «воев» в Византию, а сам Игорь, согласно договору с греками, заключенному в 944 г., обязывался соблюдать интересы Византии в «Корсуньской стране» (Крым, прежде всего — Херсонес) и выступать против «черных болгар» [ПВЛ, 433, 606]. Очевидно, что хазары относились к тем «враждебным» народам, против которых были обращены союзники Византии. Именно в конце 30-х гг. Х в. в византийско-хазарских отношениях разразился кризис, естественным средоточием которого (в описании того же Кембриджского документа) стали крымские владения Византии. Если считать «черных болгар» представителями той причерноморской болгарской орды, которая оставалась (может быть, номинально) во власти Хазарии (ср. [Плетнева 1999, 169, 224]), то имя Бурджан у ал-Масуди может относиться именно к ним, а не к дунайским болгарам, поименованным среди союзников Византии.
Предположение об «автономном» участии дружины Хелгу в походе Игоря 941 г., выдвинутое после публикации Кембриджского документа, и о том, что эта дружина происходит не из Киева (ср. [Вернадский 1996а, 41—45]), представляется вполне обоснованным. Можно сомневаться в том, отправилась ли дружина Хелгу после поражения от греков в 941 г. именно в Бердаа в 943 или 944 г., ибо это действительно требовало не только сохранения боеспособности, но и двухгодичного пребывания на «зимних квартирах»; кроме того, войско руси, вторгшееся в Бердаа, по описанию ибн Мискавейха, включало даже женщин — это не могли быть остатки разгромленной дружины Хелгу, а свежие силы, стремившиеся закрепиться в богатом Закавказье. По византийским (и, соответственно, русским) источникам, разбитая русь пыталась прорваться к фракийскому берегу — к дому.
Так или иначе, упоминание Хелгу в Кембриджском документе не дает прямых оснований отождествлять его с Вещим Олегом, а скорее позволяет усматривать в нем представителя русского княжеского рода, наиболее активного на «хазарском» направлении русской экспансии. Для русских дружинных древностей в целом характерно восприятие элементов степной «хазарской» культуры, но наиболее явственно (и естественно) это восприятие прослеживается в дружинных древностях Черниговщины, в том числе в самых больших русских курганах середины Х в. в самом Чернигове (см. ниже). Особая связь Черниговской земли с Хазарией и Тмутараканью (Самкарай-Самкарц Кембриджского документа) вплоть до конца XI в. позволяет предположить черниговское происхождение князя Хелгу-Олега как члена русского княжеского рода времени княжения игоря в Киеве.
* * *
Как мы видели, внешними наблюдателями — греками и болгарами — разноплеменное войско русских князей в походе именуется просто «русью». Так, Игорь после неудачного похода 941 г. призывает идти на греков варягов из-за моря: здесь впервые русь и варяги различаются как княжеская дружина и наемники. Князь совокупляет «вои многи, варяги, русь, и поляны, словени и кривичи, и теверьце (тиверцы), и печенеги наа», — но болгары сообщают грекам об этом войске: «Идуть Русь, и наяли суть к собе печенеги». Имя Русь распространяется, таким образом, на варяжско-славянское войско, участвующее в общегосударственном военном — дружинном («русском») — предприятии.
В княжение Игоря летопись существенно дополняется сведениями трактата Константина Багрянородного «Об управлении империей». Составленный в середине Х в., трактат описывает в 9 главе ситуацию на Руси (Росии) в княжение игоря. Ежегодно весной русь (росы) собирает ладьи-однодеревки, которые приводят на Днепр и продают славяне из Новгорода, Смоленска, Любеча, Чернигова и Вышгорода. Однодеревки сходятся в крепости Киева, называемой Самватас (еврейско-хазарский ойконим); в июне росы по Днепру отправляются в Византию. Зимой «все росы» (ср. «всю русь» — княжескую дружину в легенде о призвании варягов) выходят со своими архонтами из Киева в полюдье и кормятся у славянских племен — древлян, дреговичей, кривичей, северян и других. Славяне названы Константином «пактиотами» — данниками — росов, но из текста видно, что речь идет не только о дани (кормлении), но и об «обмене услугами» — продаже однодеревок. Так или иначе даннические отношения — «пакт» — и во времена игоря основывались, судя по всему, на договоре. Нарушение этого договора привело к гибели Игоря в 944 г.: древляне, с которых князь дважды хотел собрать дань, восстали и казнили Игоря (по летописи, они назвали князя «волком», — традиционное название преступника у многих европейских народов — см. [Петрухин 1995, 143 и сл.]). Прав был Б. А. Рыбаков [1982, 319 и сл.], непосредственно связавший внешние — торговые и военные — предприятия Руси в Х в. с внутригосударственной системой полюдья: без этой базы никакие походы не были бы возможны. Тот же автор обратил внимание на связь списка городов, откуда приходили к росам однодеревки, с перечнем славянских племен-пактиотов: Смоленск — центр кривичей, Чернигов (и Любеч) — город северян. Норманны, считал Б. А. Рыбаков, не смогли овладеть славянскими городами (за исключением Киева, захваченного на короткий срок Олегом): недаром Олег останавливается перед захватом не в самом городе, а на урочище Угорском, к югу от Киева, прикидывается купцом — «поду-горским гостем». Под Смоленском, поворотным пунктом полюдья, маршрут которого реконструирован Рыбаковым, расположен крупнейший древнерусский курганный некрополь и поселение, которые этот исследователь считал остатками дружинного «лагеря-города», — Гнёздово. Хотя соотношение Гнёздова и Смоленска (в котором известны лишь единичные находки Х в.) дискутируется, в целом ситуация на Руси в Х в. действительно характеризуется определенным «дуализмом» дружинных и городских центров: Новгород в Х в. сосуществует с соседним Городищем — древней резиденцией русских князей, под Черниговом располагается поселение (и некрополь) в Шестовице; в Верхнем Поволжье некрополи и поселения с «дружинными древностями» располагаются в непосредственной близости от Волги (вокруг будущего Ярославля), в отличие от городов — Ростова и Суздаля, стоящих «в глубинке», на ответвлениях Волжского торгового пути.
Все эти некрополи и поселения, расцвет которых приходится на середину — вторую половину Х в., объединяются характерными этнокультурными чертами: 1) они развиваются под сильнейшим воздействием скандинавской культуры эпохи викингов: практикуется характерный обряд сожжения в ладье (или с использованием ладейных досок для погребального костра), ношение скандинавских амулетов, в том числе железные гривны с привесками в виде молоточков — символов громовержца Тора, о присутствии скандинавских женщин свидетельствует их убор — парные овальные фибулы с роскошным орнаментом; «местные» традиции в их быте связаны по преимуществу с керамическим производством, домостроительством, некоторыми деталями костюма, общими для всей Восточной Европы; 2) наиболее яркие, прежде всего погребальные, комплексы, содержащие наборы вооружения, со сложным обрядом и т. п. свидетельствуют о принадлежности социальных верхов, обитавших на перечисленных поселениях, к дружине; 3) связи указанных памятников не замыкаются на Скандинавии — они ориентированы на славянский мир и на Восток в самом широком смысле (находки арабских и византийских монет и других предметов импорта сочетаются с салтовской — «хазарской» — ременной гарнитурой, предметами вооружения и даже обрядами, характерными для степняков (о чем специально — ниже); 4) наконец, связи этих памятников направлены отнюдь не только вовне — они имеют достаточно отчетливый внутригосударственный, внутрирусский характер.
Скандинавские древности в Восточной Европе (Древняя Русь. С. 405)
Самые большие курганы Гнёздова, с характерными для Скандинавии обрядами сожжения в ладье — важнейшим ритуальным и социальным символом руси-«гребцов», имеют ближайшие аналогии не только на севере Европы, но и в Чернигове, где при сооружении таких же больших курганов практиковался идентичный обряд погребального пира вокруг ритуальных котлов. Территории кривичей (где расположено Гнёздово) и северян (Чернигов) были объединены системой полюдья — очевидно, что и представители дружинных верхов, контролирующих сбор дани, были связаны едиными традициями, а возможно, и родством. Вероятно, эти монументальные насыпи принадлежали тем «архонтам» — представителям русского княжеского рода, к которым относился и Вещий Олег, и Хелгу Кембриджского документа. Эти связи усиливаются с распространением дружинного обряда ингумации в камерных гробницах: он характерен для некрополя самого Киева, Шестовицы и вообще Черниговщины, а в последние годы камерные гробницы открыты также в Гнёздове и Тимереве (Верхнее Поволжье), во Пскове и др. пунктах. Возникновение самого обряда возводят к норманнам — недаром древнейшая камерная гробница на Руси (конец IX в.) открыта в Ладоге, главных «воротах» Варяжского моря, — но развивается он под воздействием восточноевропейских традиций и распространяется во второй половине Х в.: гнёздовские и тимеревские камеры датируются 70-ми гг. В Среднем Поднепровье ареал камерных гробниц совпадает с территорией Русской земли, подвластной киевским князьям со времен Олега.
Перечисленные древнерусские памятники Х в. интерпретируются по-разному: одни («норманисты») считают их свидетельством скандинавской колонизации, другие — «местными» торговыми центрами. Присутствие на этих поселениях дружинников скандинавского происхождения — руси — заставляет внимательнее отнестись к данным аутентичных источников Х в., прежде всего трактата Константина Багрянородного: в середине Х в. «росы» еще сохраняли скандинавскую лексику (судя по противопоставлению «росских» и «славянских» названий днепровских порогов). Эти памятники, таким образом, могли быть связаны с деятельностью дружины «росов» — руси. Наиболее очевидными эти связи становятся с распространением камерных гробниц, после того как общерусское полюдье претерпевает кризис (восстание древлян и казнь игоря). Последующие события позволяют прояснить основные функции «дружинных» поселений.
Киевский дружинник X в. Реконструкция по материалам камерной гробницы из киевского некрополя. Рис. О. Федорова
Вдова Игоря Ольга расправляется с древлянами, но после этого проводит реформу — устанавливает фиксированную дань и систему погостов — пунктов, куда свозится дань. В эпоху Ольги, по данным археологии, действительно расширяется сеть поселений, которые можно отождествить с погостами, и упрочивается связь старых дружинных «станов» с Киевом. Об этой связи свидетельствует, в частности, характерная трансформация обряда погребения в камере: традиционным для Скандинавии было размещение коня в ногах погребенного, но в ряде комплексов Киева, Черниговщины и Гнёздова кони помещены сбоку, как было принято на юге, у кочевников.
О связи русской (и шире — русско-«варяжской») дружинной культуры с кочевым миром уже говорилось — салтовские поясные наборы, упряжь, некоторые виды вооружения были заимствованы на Руси и восприняты (при ее посредстве) в Скандинавии. Но влияния в обрядовой сфере не могли быть чисто «внешними»: об этом свидетельствует, в частности, обряд и инвентарь самого большого русского кургана — Черной могилы в Чернигове. Этот курган датируется 60-ми гг. Х в., временем князя Святослава; о его принадлежности знатному русскому дружиннику скандинавского происхождения свидетельствуют: ладейные заклепки — остатки ладьи, в которой было совершено сожжение, — и упомянутый ритуальный котел, и расчищенная недавно статуэтка скандинавского сидячего божка, и т. п. Однако замечательные (и древнейшие) памятники русского прикладного искусства — оковки питьевых рогов — говорят о «восточном» влиянии. Особенно показателен мотив состязания двух лучников — простоволосого и с волосами, заплетенными в косу: мотив, видимо, связан с сюжетом борьбы за власть «священного царя» — кагана (см. [Петрухин 1995, 170 и сл.]). Питьевые рога входили в комплекс, связанный с погребальным пиром, — располагались под двумя кольчугами и шлемами рядом с котлом и бронзовым идольчиком: по ритуалу этот комплекс можно было бы считать «варяжским». Но сам комплекс был помещен не на кострище, где была совершена кремация, а на вершине первичной насыпи (накрытой при досыпке кургана глиняной «шапкой») — ритуал, свойственный именно черниговским курганам. Кроме того, на самом кострище прочее оружие — 2 (или 3) меча, 2 копья, сабля и др., конская упряжь — были сложены в груду — ритуал, не свойственный норманнам, но известный по другим большим черниговским курганам — Гульбищу и кургану «княжны Черны» (где груды вооружения помещались на вершине первичной насыпи). П. Н. Третьяков указал на аналогии этим ритуалам в салтовских древностях и более ранних (упомянутых выше) хазарских памятниках типа комплекса у с. Вознесенка. Уже говорилось, что для культуры правящих верхов в ранних государствах характерна была тенденция к этнокультурному синтезу «усваиваемых» этим государством традиций.
Представляется, что дело здесь не просто в традиционной полиэтничности дружинной культуры. В сооружении больших курганов должны были принимать участие многие жители Чернигова, но очевидно, что и к совершению ритуалов были допущены не только собственно русские дружинники: обряды с оружием совершали люди, знакомые с салтовскими (хазарскими) обычаями и, видимо, считавшие их «своими». То же обстоятельство следует иметь в виду и при интерпретации обрядности камерных гробниц с конями, расположенных в соответствии с кочевническими обычаями на юге Руси и в Гнёздове (исследователи Гнёздова предполагают присутствие там выходцев из Хазарии [Авдусин, Пушкина 1982]). Выходцы из Хазарии и, шире, кочевого мира степей (в IX—X вв. это венгры и печенеги), очевидно, наряду с норманнами входили в русскую дружину и принимали участие в формировании ее культуры (об этом свидетельствуют и данные антропологии — [Алексеева 1974]).
Собственно говоря, присутствие выходцев из Хазарии в южнорусских городах — факт вполне естественный и подтверждаемый письменными источниками. Характерно упоминавшееся письмо Х в. из Киева, написанное на еврейском языке членами еврейско-хазарской общины и имевшее «резолюцию» хазарского чиновника (?), проставленную тюркскими рунами: среди подписавших письмо поручителей были люди с традиционными еврейскими именами (Авраам, Исаак и др.), но были и носители имен явно нееврейского происхождения. Среди них есть такие парадоксальные сочетания, как Гостята бар Киабар Коген и Иуда по прозвищу Северята. О. Прицак усматривал и в словах Гостята и Северята тюркско-хазарские имена, однако А. Торпусман обоснованно видит в них имена славянские. Получается, что в первом случае Гостята происходил из тюркского племени каваров и вместе с тем относил себя к жреческому иудейскому роду когенов (что, с точки зрения ортодоксального иудаизма, невозможно, ибо когены были практически эндогамной «кастой» и не смешивались с выходцами из иноэтничной среды, даже если те были иудеями по вероисповеданию). Не менее интересно и прозвище Иуды Северята, отсылающее к славянскому племени северян, плативших дань хазарам. В целом антропонимия киевского письма характерна для быта иудейских общин в иноэтничной среде — евреи быстро переходили на язык окружающего населения и воспринимали некоторые его обычаи, в том числе имена; тот же процесс аккультурации был характерен для иудейских общин в городах Северного Причерноморья (ср. в главе V); в этот процесс аккультурации были вовлечены, видимо, и хазары иудейского вероисповедания, жившие в Киеве [ср. Голб, Прицак 2003, 31 и сл.].
В самой летописи при описании договора Игоря с греками (944 г.) упомянуты «Козаре» — видимо, квартал в древнем Киеве (носившем также «иудейское» название Самватас, напоминающий еврейские имена на античном Боспоре), где располагалась и христианская община — «мнози бо беша варязи христеяни» [ПВЛ, 26], что непосредственно напоминает этноконфессиональную ситуацию в итиле — столице Хазарии. Нет ничего удивительного, что и в Чернигове, центре Северской земли, платившей, как и полянский Киев, дань хазарам, было хазарское (салтовское) население. Существенно, во-первых, что это население принимало участие в ритуалах господствующего слоя Руси, — а господствующий слой воспринимал «хазарские ритуалы» (причем, очевидно, ритуалы «царские» — напомним о претензиях русских князей на титул кагана). Во-вторых, присутствие в Чернигове выходцев из Хазарии, видимо, объясняет не только этнокультурную, но и политическую ситуацию в северянской земле: дело в том, что, несмотря на очевидное господство в Чернигове русской дружины, подвластной киевскому князю, в 16 км к юго-западу от города (в киевском направлении) по Десне расположен погост в Шестовице — дополнительный контрольный пункт возле центра Северской земли.
Как уже говорилось, камерные гробницы русских дружинников X в. располагаются точно в пределах Русской земли, занятой некогда волынцевской культурой. Погребальные памятники дружины «отмечали» центры и границы формирующегося княжеского домена. Показательно в связи с этим, что собственно хазарские «дружинные» памятники в Среднем Поднепровье (Вознесенка и др.) располагались вне будущей Русской земли, в степи, а не на территориях плативших хазарам дань славян.
С установлением контроля Руси над средним Поднепровьем ее соперничество с Хазарией продолжалось. После упомянутого разгрома Хелгу, по утверждению Кембриджского документа, Русь попала «под власть хазар». Следует помнить, что, с точки зрения правителей «кочевых империй», народ, потерпевший военное поражение, считался зависимым от победителей: историческая реальность была далека от этих амбиций, хотя один из представителей русского княжеского рода вынужден был подчиниться хазарам. О. Прицак склонен относить это известие к 20-м гг. Х в., но оснований для пересмотра летописной истории нет: двойная неудача руси в Византии и на Каспии произошла в 40-е гг. при Игоре. Неясно, был ли поход Хлгу на мусульманские княжества Каспия инспирирован Хазарией, но существенно, что в походе, по данным сирийского автора ХШ в. Бар Гебрея, наряду с русью принимали участие сакалиба (славяне), аланы и лезгины. А. П. Новосельцев [1990, 196] предполагает, что русь выступала в союзе с народами Северного Кавказа: уже говорилось, что аланы составляли значительную часть населения Хазарии и обитали не только на Северном Кавказе, но и в лесостепи, на Дону и Северском Донце — им приписывается лесостепной вариант салтовской культуры; здесь практиковался и известный в Северской земле обычай складывания оружия и упряжи в груду. Само название славянского племени северяне (ср. Северский Донец и т. п.), очевидно, имеет иранское происхождение. Черниговская (Северская) земля в Х1 и даже в Х11 в. сохраняла традиционные связи с Хазарией (ср. поход Игоря, князя Новгород-Северского, с целью «поискати града Тьмутороканя») и Северным Кавказом. Но неудачи походов 40-х гг. Х в., видимо, давали повод хазарам считать Русь покорной их власти.
Тем временем Ольга, дав фиксированные «уроки и уставы» подвластным славянским племенам, как и Олег, активизирует византийскую политику, принимает крещение (в Царьграде?). В русле провизантийской политики действует первоначально и Святослав, что, очевидно, развязывает ему руки на Востоке. А. Н. Сахаров [1982, 69—97] отмечает, что в 964 г., когда русский вспомогательный отряд (в соответствии с договором 944 г.) сражается на стороне греков в Сицилии, Святослав идет в поход на вятичей — последнее славянское племя, остающееся под властью Хазарии. Археологическими свидетельствами его похода считаются следы пожаров на городище Горналь на р. Псел (окраинное роменское городище за пределами «Русской земли») и на городище у с. Супруты на р. Упе, притоке Оки ср. ([Шинаков 2002, 127 и сл.]). Супруты — вятичский центр, с IX в. связанный, судя по находкам кладов и отдельных вещей, как с Хазарией, так и с Севером Европы. Салтовские вещи обнаружены и на городище Горналь. Выше по р. Псел появляется некрополь конца X—XI вв. с дружинными курганами в Гочеве.
Понимание последующих событий во многом зависит от чтения летописи. Как уже говорилось, разбивка начального текста на погодные записи проводилась в несколько этапов, часто искусственно: ранние известия записывались в хронографической манере, когда под одним годом помещались события нескольких лет. Так и с первым походом Святослава: под 964 г. сначала описан характер князя, затем сразу поход. «Иде на Оку и на Волгу, и налезе вятичи и рече вятичем: «Кому дань даете?» Они же реша: «Козаром»... (965 г.) Иде Святослав на козары; слышавше же козари изидоша противу с князем своим каганом... одоле Святослав козаром и град их (и) Белу Вежу взя. И ясы победи и касогы (966 г.). Вятичи победи Святослав и дань на них възложи». При разбивке на годы получается, что Святослав совершал ежегодные походы. Но уже из зачина, где говорится, что князь пошел на Оку и Волгу, ясно, что имеется в виду один поход — на Волге жили булгары и хазары, а не вятичи. Узнав о том, что вятичи подчинены хазарам, князь двинулся на Волгу на хазар и там сразился с самим каганом, взял их град (столицу Итиль?) и Белую Вежу (Саркел — уже на Дону!), победив ясов — аланов Северного Кавказа и касогов. В Ипатьевском списке добавлено, что князь «приде к Киеву», в Новгородской первой летописи — что Святослав «приведе» (подчинил) к Киеву ясов и касогов; видимо, тогда под власть Киева попала Тмутаракань. Разгрому, судя по всему, подвергся домен кагана — «кочевье», описанное в письме царя иосифа, с Саркелом на западном рубеже и итилем (Атил) — зимовищем [Плетнева 1986, 49—50]. Стало быть, князь совершил, по летописи, круговой поход по владениям хазар — в почти полном соответствии с цитированным письмом царя иосифа, пройдя с нижней Волги на Дон, и вернулся в Киев [ср. Артамонов 1962, 426—428]. Появлению последующей записи под 966 г. о втором походе Святослава на вятичей мы обязаны также позднейшей разбивке текста Начального свода. Очевидно, поход, приведший к покорению вятичей — завершению дела, начатого, по летописи, при Рюрике и Олеге, — и разгрому Хазарии, был единым предприятием.
Нет оснований вслед за А. А. Шахматовым переиначивать маршрут Святослава, направляя князя не по Оке, а сразу на нижнюю Волгу: Ибн Хаукаль, описавший разгром каганата русью, подтверждает летописный маршрут — ар-рус опустошили сначала город Болгар, землю буртасов, а затем другие города и Атил (Итиль). Тот же автор говорит, что русь отправилась «сразу после этого в страну ар-Рум (Византию) и ал-Андалус». Вряд ли здесь он мог путать Болгарию Волжско-Камскую и Дунайскую — последовательность военных действий руси у него совпадает с летописной и, что не менее важно, с данными письма царя Иосифа: маршрут Святослава повторяет описание царем своих владений в Восточной Европе. Не вполне совпадает хронология у Ибн Хаукаля и летописца, но в летописи она условна (и вторична), а у Ибн Хаукаля (согласно В. В. Бартольду) относительна: разгром Хазарии и поход на Рум он относит к 358 году хиджры (ноябрь 968 — ноябрь 969 г.), по византийским же источникам, Святослав появился на Дунае в августе 968 г. (а не в 967, как в летописи). В 969 г. князь не мог пойти на Хазарию, так как в июле—августе был уже в Болгарии (летопись при разбивке начального текста на даты отнесла этот поход к 970 г.), а до того он отгонял осадивших Киев печенегов.
Уже славянское имя князя — Святослав, — равно как и отсутствие в описании (как в византийском, так и в летописном) его войска, противопоставления руси («росов») и славян свидетельствуют, наряду с данными археологии, об интеграции руси в восточнославянское общество. При этом характерно летописное описание «кочевнического» быта князя: в походах князь «воз по собе не возяше, ни котьла, ни мяс варя, но потонку изрезав конину ли, зверину ли или говядину на углех испек ядяше, ни шатра имяше, но подъклад постлав и седло в головах» [ПВЛ, 31]. О руси уже нельзя сказать словами автора начала Х в. Ибн Русте, что русы «на коне смелости не проявляют, и все свои набеги и походы совершают на кораблях» — для решения стратегических военных задач необходимо было применять разнообразную тактику. Сам облик князя с прядью волос — оселедцем на бритом черепе и серьгой в ухе (описанный у Льва Диакона) свидетельствует о восприятии князем (и дружиной) традиций степняков.
Во второй половине Х в. Русь — государство в Восточной Европе, стремящееся унаследовать и расширить власть своих предшественников: двойная цель внешней политики Святослава — утверждение на Дунае, официальной границе Византии (одна из парадигм русской государственной истории), и устранение главного соперника на Востоке — Хазарского каганата, — как видим, превышала задачи объединения восточнославянских земель. Варяги привлекались русскими князьями прежде всего для далеких походов. В этом отношении сведения о походе на Рум и ал-Андалус, совершенном, по Ибн Хаукалю, русью немедленно после разгрома Хазарии, напоминает о раннем походе ар-рус — норманнов — на Севилью в 844 г. Правда, В. В. Бартольд [1963, 850] считал, что это случайное совпадение: арабский автор «произвольно связал между собой такие события, как поход русов на итиль и Семендер и поход норманнов к берегам испании» (в Галисию) в 970 г.; кроме того, норманнские рейды на Испанию были совершены также в 966 и 968 г. (когда русь появилась на Балканах). Однако в описании «Повести временных лет» путь «из варяг в греки и из грек» как раз огибал Европейский континент и, видимо, был привычным и для руси, и для варягов. Так или иначе, поход на Хазарию Святослав должен был совершить, по всей вероятности, до середины лета 968 г. (Б. А. Рыбаков вслед за летописцем предполагал, что на его осуществление понадобилось не менее трех лет — с зимовками на Волге и Северном Кавказе.)
Поход Святослава на Болгарию (и Византию) летом 968 г. с целью утвердиться на Дунае в описании Льва Диакона действительно напоминал переселение — миграцию части населения, ибо русское войско включало не только «все молодое поколение тавров» (как уже говорилось, византийский историк именовал русь тавроскифами), но и женщин (в описании историка XI в. Иоанна Скилицы). Видимо, участие женщин в походах-переселениях было обычным для «варварских» народов: о том, что среди павших в войске аваров и славян, осаждавших Константинополь в 626 г., были женщины-славянки, пишет патриарх Никифор. Правда, эти описания напоминают популярные и в Средние века рассказы об амазонках и могут восходить к эпическому образцу — гомеровскому повествованию об осаде Трои. Но для дружин ранней руси, еще сохранявшей скандинавские традиции, характерно присутствие женщин — такие «девушки» сопровождали, к примеру, русов в их торговой экспедиции в Болгар на Волге — там их описал Ибн Фадлан [ср. Петрухин 1996]. Экспансия Руси при Святославе приобрела, таким образом, наиболее угрожающий для Византии характер: ее целью был не просто грабеж или даже заключение выгодного договора, а реальное утверждение на Дунае.
империя должна была сосредоточить все силы для борьбы с нашествием руси и использовала традиционные методы «геополитической» дипломатии: уже в 968 г., когда Святослав был в Дунайской Болгарии, греки спровоцировали набег печенегов на Киев. Князь успел вернуться и снять осаду города, но получил от киевлян весьма показательный упрек: «Ты, княже, чужея земли ищеши и блюдеши, а своея ся охабив». Киевляне, население столицы Русской земли, уже не называются племенным именем поляне — в Киеве живут выходцы из разных «племен» и народов, и их интересы связаны с Русью — Русской землей. Однако князь по-прежнему видит центр своей земли в Переяславце на Дунае, хочет от Руси лишь получения «всех благ» — «скоры (мехов) и воска, меда и челяди (рабов)». Потерпев поражение от греков (971 г.), на пути в Русскую землю Святослав пренебрегает мудрым советом воеводы обойти на конях днепровские пороги и сознательно идет туда — в засаду печенегов, — следуя своей максиме: «Мертвые сраму не имут». Печенежский хан велит изготовить из черепа убитого на порогах князя чашу в соответствии с древним гуннско-тюркским обычаем (еще на рубеже н. э. гуннский шаньюй велел сделать чашу из черепа правителя разбитых им юэчжей: [Бичурин 1950, т. 2, 183]). После разгома Хазарии печенеги стали главными противниками Руси в степи.
Для понимания дальнейшей истории русско-хазарских отношений существенны данные восточных авторов о пребывании руси на нижней Волге (оттуда уже в 980-е гг. призвал русь в Дербент местный правитель); впрочем, факт этот не столь уж удивителен, если вспомнить о существовании русской и славянской общин в итиле еще в середине Х в. (по ал-Масуди). Во всяком случае Саркел — Белая Вежа и Тмутаракань становятся русскими городами. Ремарка летописца конца Х1 — начала Х11 в. — «володеют бо козары русьскии князи и до днешнего дне» — имела все основания.
После поражения Святослава на Дунае, где, по летописи, князь хотел, в соответствии со «славянской идеей», утвердить центр своей земли, с упрочением Древнерусского государства и новым пониманием его внешних и внутренних целей при Владимире меняется отношение к экзогенным факторам государственного развития, в том числе к варягам и хазарам (равно как и к Византии). Русские князья не раз призывали варягов из-за моря, и те вливались в их дружину (русь), но при Владимире произошел конфликт с варягами, демонстрирующий перемены в их положении. К 980 г. при помощи варягов и традиционных северных «федератов» — чуди, словен и кривичей — Владимир, княживший в Новгороде, захватывает сначала «кривичский» Полоцк, а затем Киев. Варяги требуют откуп с захваченного города (ср. «устав» Олега). Владимир тянет время, обещая собрать деньги, а когда варяги понимают, что откупа им не будет, и просятся на Царьград, князь отправляет с ними послание императору, где советует не держать наемников в столице. Сам он также отбирает среди варягов «мужей добрых, смысленых и храбрых» и раздает им грады [ПВЛ, 36—37]. Дело здесь не только в изменившемся отношении русского князя к варягам как к «чужакам» — дело и в возросшем значении русских городов (в данном случае Киева), что ясно из последующего решительного шага Владимира — новой общегосударственной реформы, последовавшей сразу за крещением Руси в 988 г.
Прежние «уставы» Олега, Игоря и Ольги поддерживали систему погостов для сбора дани. В 988 г. Владимир раздал сыновьям города — Новгород, Полоцк, Туров, Ростов, Муром, Тмутаракань и др. [ПВЛ, 54]. Сеть погостов отмирает, княжеская власть упрочивается непосредственно в русских городах, где продолжаются интенсивные процессы этнокультурного синтеза, «заданные» уже самими функциями этих поселений, как административных, торговых и ремесленных центров. Уже говорилось о том, что Киев и Новгород возникли на пограничье разных племенных зон и развивались на главном международном пути Руси — пути из варяг в греки. Показательно, что в Киеве производились «салтовские» поясные наборы, а в Новгороде ремесленники обслуживали не только словенскую округу, но и «чудские языци» [Рябинин 1997, 242]. Естественной была изначальная разноэтничность населения южнорусских городов — не только Киева (с урочищами Козаре, Угорское и т. п.), но и Чернигова, не говоря уже о захваченных хазарских Белой Веже и Тмутаракани. Та же полиэтничность была присуща и населению земель и городов, которые оказались в зоне древнерусской колонизации IX—X вв., в том числе Ростова, Белоозера и, видимо, Мурома (ср. [Леонтьев 1996; Макаров 1999]). Формирующаяся в Х в. единая древнерусская городская культура способствовала быстрой аккультурации иноэт-ничных групп в городских центрах и ассимиляции малочисленного финского населения городской округи — мери, веси, муромы, практически не упоминаемых в источниках после Х в.
«Базисному» социально-экономическому (и политическому) аспекту развития древнерусской культуры — утверждению княжеской власти в городах — соответствовали перемены в духовной жизни общества, завершившиеся крещением Руси. Однако перед крещением Владимир совершает попытку «реформировать» язычество. Утвердившись в Киеве и выяснив отношения с варягами, Владимир учреждает «пантеон»: «постави кумиры на холму [...] Перуна [...] и Хърса, Дажьбога и Стрибога и Симаргла и Мокошь» [ПВЛ, 37]. Исследователи давно обратили внимание на то, что в пантеоне нет «варяжских» божеств: «варяжская» русь, судя по договорам с греками начиная с Олега, клялась славянским Перуном по «русскому закону». Дело здесь не только в известной восприимчивости викингов к местным культам, но и во вполне определенной ориентации на славянские обычаи и язык, необходимые в отношениях с Византией и Халифатом (ср. данные Ибн Хордадбеха о том, что переводчиками ар-рус уже в 1Х в. были славяне). Обращает на себя внимание, особенно в последнее время, тот факт, что летописный список «владимировых богов» лишь «окаймлен» собственно славянскими божествами (Перун и Мокошь), прочие же, по наблюдениям В. Н. Топорова [1995, 508 и сл.] и других исследователей, относятся к иранским (Хорс) или могут рассматриваться как славянские «кальки» с индоиранского (ср. также давнее сопоставление Симаргла с иранским Сэнмурвом). В этом нет ничего удивительного: иранский этнокультурный компонент (как уже говорилось) был достаточно силен и в самом Киеве, и в Северской земле, и в салтовской культуре; собственно хазарская культура также развивалась под сильнейшим воздействием иранской традиции; происхождение самого имени Ашина, искусство, восходящее к сасанидскому (а некоторые мотивы — к древнеиранско- му и скифскому) и т. д. указывают на вековое воздействие иранской цивилизации. Включение в древнерусский пантеон иранских (славяно-иранских) божеств связано с этим воздействием, не в последнюю очередь — с алано-хазарским наследием: под контролем Руси оставались Саркел — Белая Вежа и Тмутаракань, — там князь посадил своего сына Мстислава.
Этот «тмутараканский» (хазарский) фактор играл некоторую роль в истории Руси и в Х1 в. (и, судя по «Слову о полку Игореве», в Х11 в.): во время усобиц после смерти Владимира Мстислав приходил с дружиной из хазар и касогов на Ярослава, тот с призванными из-за моря варягами потерпел поражение, но Мстислав уступил Киев «старейшему», а сам обосновался в Чернигове. Русская земля была поделена «по Днепру», что, видимо, также было обусловлено хазарским наследием, но сами хазары превратились из внешнего во «внутригосударственный» фактор. Последний раз они упомянуты в ПВЛ под 1089 г. — князь Олег расправился с ними в Тмутаракани.
Активная роль варягов, по летописи, завершилась еще ранее: в 1043 г. был совершен последний поход на Царьград. В дружине Владимира Ярославича были варяги, но они — и их цели — уже противопоставлены руси: русь хочет (как обычно) заключить выгодный мирный договор, остановившись на Дунае, варяги — грабить Царьград. Поход кончается неудачно из-за алчности варягов, они становятся «чужими», их интересы — враждебными Руси.
1Об этом страшном средневековом обычае — оскоплении рабов, часто — славян-язычников, продаваемых специально для службы в восточных гаремах, см. [Мишин 2002].
2Вопрос о том, насколько «серьезно» сами русские князья — в первую очередь, Олег — претендовали на хазарский титул, естественно, может решаться лишь гипотетически. Нельзя не отметить, что в летописи Олег, объявляя себя врагом Хазарии (при присвоении хазарской дани с Левобережья Днепра), опирается на славянскую традицию правления «по ряду» призванного княжеского рода: он расправляется с Аскольдом и Диром как с узурпаторами, потому что они не принадлежат к этому роду («великих и светлых князей», как они именуются в договоре с греками). Для отношений со славянами «по ряду» титул правителя враждебной «кочевой империи» явно не подходил.
3Характерен параллелизм в отнесении дунайских болгар у ал-Масуди и руси у Ибн Хордадбеха к «виду славян»: болгары, как и русь, перешли на славянский язык в процессе становления государственных отношений со славянами.
<<Назад Вперёд>>
Просмотров: 10135